Адриан Моул и оружие массового поражения - Таунсенд Сьюзан Сью

Впрочем, дорогой дневник, верно говорят, что любая невеста – красавица до тех пор, пока не начнутся танцы, и тогда волосы взлохматятся, а косметика потечет.

Мне предстояло произнести речь, и я дико нервничал, но, когда настал мой черед, слова легко и непринужденно полились изо рта, и лишь когда мама зашипела: «Ну хватит!» – я обнаружил, что превысил регламент в двадцать минут.

Я предложил тост за подружек невесты, Георгина посмотрела на меня в упор и изобразила языком нечто невероятно сексуальное. Не знаю, что на меня нашло, дорогой дневник, но мне вдруг страшно захотелось сказать правду при всем честном народе. Поведенческие тормоза вдруг отказали, и я услышал, как говорю:

– Пока я не сел, а вы еще меня слушаете, хочу объявить: мы с Георгиной любим друг друга, и любим давно.

Сдуру (теперь-то я это понимаю) я ожидал взрыва аплодисментов, приветственных выкриков и даже завываний в американском стиле, но ничего такого не последовало. На свое место я опустился в полнейшей тишине, которую нарушил лишь скрип стула Георгины, которая вскочила и стремглав вылетела вон.

Воскресенье, 20 июля

Никто не знает, где Георгина. Ее чемодана в Биби-на-Уолде нет.

В каких только грехах вчера не обвинял меня целый хор разгневанных голосов, и в этом хоре выделялся самый свирепый голос – Маргариткин. Она твердила, что я намеренно сорвал ее свадьбу.

Весь вечер я расшаркивался и просил прощения у Умника, Нетты Крокус и моей матери – за то, что «подставил ее». А сегодня утром отправил покаянное электронное письмо администратору гостиницы: извинялся, что не сумел предотвратить драку на автостоянке между мамой и Неттой Крокус, во время которой была опрокинута тележка с выстиранным и отглаженным бельем.

Но пока я занимался самобичеванием, в моей голове упорно звучал тоненький возмущенный голосок: «Как же так, я всего лишь сказал правду!»

Понедельник, 21 июля

Рано утром зашел Марк У’Блюдок, чтобы оценить мое обиталище. Сказал, что клиенты каждый день выстраиваются в очередь у его конторы, потрясая чековыми книжками и сгорая от желания приобрести недвижимость на Крысиной верфи.

Особенно ему понравился холодильник. Правда, зря он в присутствии У’Блюдка начал жаловаться на протухшие яйца – это плохой знак. Риелтор прикинул, что если кое-где подмазать и убрать крысоловки, то за квартиру можно слупить 220 000 фунтов.

Он вышел на балкон и осмотрелся с довольным видом:

– Сейчас никто не может позволить себе жить в Лондоне, а Лестер всего в семидесяти минутах езды.

Спросил, почему я продаю квартиру.

Ответил, что слишком близко подлетел к солнцу.

Он озадаченно уставился на меня, но еще сильнее озадачился я сам. Почему я так сказал? Что со мной вообще происходит?

Вечером тихо-мирно читал Найджелу, когда он вдруг взорвался:

– Господи! Хватит с меня «Преступления и наказания»!

Я обиделся, дорогой дневник, но сумел-таки сдержаться и спросил все тем же приятным напевным голосом, каким читал:

– Предпочитаешь что-нибудь менее интеллектуальное?

– Нет, дело не в книге, – возразил Найджел. – Дело в твоем чтении. В нем нет и намека на истерзанную душу Достоевского. Ты читаешь как метросексу ал.

– Метросексуал? – переспросил я.

– Да, – презрительно бросил Найджел. – То есть как гетеросексуал, который помешан на уходе за кожей и дизайнерских интерьерах.

Я продолжил чтение, подбавив жесткости в интонацию, но, когда Родион Романович Раскольников, или, сокращенно, Родя, раздумывал, убивать ли ему старуху, Найджел заорал:

– У тебя он говорит так, словно не может решить, повесить ему шторы или жалюзи!

Пес-поводырь Грэм вскочил, довел меня до входной двери и выпустил из дома.

Я пожелал его обитателям спокойной ночи и услышал, как этот дурно воспитанный пес щелкнул замком за моей спиной.

Вторник, 22 июля

Робби погиб.

Вчера вечером в мою дверь постучал капитан Хейман, офицер из их полка, находящийся сейчас в отпуске. Робби убит осколками снаряда, выпущенного из гранатомета, и моей первой реакцией было облегчение: слава богу, не Гленн.

Я сварил капитану Хейману кофе. На нем была щегольская форма: коричневые куртка и брюки, бежевая рубашка и ряд орденских ленточек на груди.

Поинтересовался, почему с официальным известием о гибели Робби капитан пришел ко мне.

– Роберт указал вас в качестве ближайшего родственника, – ответил он.

– Но я ему вовсе не родственник, – возразил я. – Он лучший друг моего сына.

После чего спросил, все ли в порядке с Гленном.

– Простите, подробности инцидента мне неизвестны, – ушел от ответа Хейман.

Попросил его выяснить. Мне хотелось плакать, но не мог же я разреветься в присутствии этого доброго человека, которого откомандировали ко мне с известием о гибели молодого парня. Спросил, предоставят ли Гленну отпуск по семейным обстоятельствам.

– Нет, в армии друзья не в счет, – покачал головой Хейман.

Он сказал, что армия возьмет на себя хлопоты о похоронах Робби, а мне предлагается выбрать гимны и отрывки из Библии, которые прочтут над могилой. Тело Робби вместе с телами четырех других погибших солдат в ближайшие дни доставят в Англию. О времени и месте похорон капитан сообщит мне дополнительно на этой неделе.

Через полчаса раздался телефонный звонок, которого я с ужасом ждал. Это был Гленн.

Он обвинил меня в смерти Робби.

– Ты говорил, что я сражаюсь за демократию, но Робби мертв, папа. Робби мертв! – кричал Гленн. – Ты мой отец, ты не должен был отпускать меня в Ирак, ты должен был меня остановить.

Я дал ему вволю покричать и поругаться и даже не пытался оправдываться, потому что Гленн был прав в каждом своем слове.

Когда он немного утихомирился, я посоветовал ему все же постараться поспать.

– После того, что я сегодня видел, я никогда больше не смогу заснуть, – ответил Гленн.

Позвонил мистеру Карлтон-Хейесу и рассказал о Робби.

– Вот скоты, гробят детей на своей грязной войне, – отреагировал он.

Я сказал, что очень плохо себя чувствую и на работу сегодня не приду.

Среда, 23 июля

Я банкрот – моральный, духовный и финансовый.

Весь день провел в постели.

Четверг, 24 июля

Весь день провел в постели, отключил телефон.

Пятница, 25 июля

Все утро провел в постели. Холодильник дал знать, что у содержимого овощного ящика истек срок годности. Сколько мог, не обращал внимания на его зудение, потом не выдержал, вскочил, достал из ящика салат-латук и швырнул в пасть сэру Гилгуду который вывел на водную прогулку свое потомство.

В 18.30 услыхал, как с улицы меня зовет мистер Карлтон-Хейес. Накинул халат и вышел на балкон.

Мистер Карлтон-Хейес отбивался тростью от сэра Гилгуда.

Я крикнул, что сейчас его впущу, и велел нажать кнопку с надписью «апартаменты № 4». Было очень странно видеть мистера Карлтон-Хейеса у себя дома.

Он сразу подошел к книжным полкам и внимательно изучил их. Потом снял с полки какую-то книгу и пробормотал:

– «Уолден, или Жизнь лесу» Торо – это ваша любимая?

Ответил, что о сельских экспериментах Торо прочел в девятнадцать лет и пришел к выводу, что простая жизнь для простаков.

Мистер Карлтон-Хейес положил книгу на журнальный столик:

– Возможно, вам стоит ее перечитать.

Наверное, точно таким же жестом семейный доктор из навеки минувшего прошлого клал на тумбочку рецепт для своего пациента.

Я не мог угостить его чаем или кофе, потому что не было ни молока, ни чая, ни кофе. Зато было вино, поэтому я откупорил бутылку, и мы устроились на балконе, наблюдая за юными лебедями.

Мистер Карлтон-Хейес спросил, почему я не позвонил.

Ответил, что меня парализовал стыд, я не мог ни с кем разговаривать.

Я им верил, когда они говорили, что долг нашей страны вступить в войну, и даже подбадривал сына, повторяя их слова.

Я честно поведал ему обо всех моих бедах и закончил исповедь признанием: почти год я жил как в чаду тратил деньги, которых у меня нет, и теперь вынужден продать квартиру.