Анка - Василий Дюбин

Таня сидела молча, понурив голову, и перебирала тонкими пальцами стеклянные пуговицы на белой шелковой блузке. Светлые подстриженные волосы прикрывали уши и пылающие щеки.

— Ну, смотри на меня, — уже спокойнее сказал Павел.

Таня отняла руки от пуговиц, поправила волосы и взглянула на Павла:

— Чего ты… от меня хочешь? — голос Тани дрожал, срывался. — Я же тебе правду…

— Врешь! — грубо перебил Павел. — Скажи, где Анка?

— Павлуша… я же тебе… по-честному…

— Не верю я в твою честность, — зло цедил сквозь зубы Павел, но голоса не повышал. — Честная девушка, а коммунисту на шею бросилась. Да еще сама в комсомол записалась.

— Не… — она замотала головой. — Мне родители не разрешали.

— Пусть так. Разве порядочная женщина жила бы с коммунистом. Кто твой Митя?

— Мой муж — честный человек.

— А где он сейчас? Против нас воюет?.. «Хорошенькая бабенка, — подумал. — И такому скуластому черту досталась», — и вслух: — Так что не верю я тебе. Не верю. Позови сюда Акимовну, а сама в приемной подожди.

Таня вышла пошатываясь. Акимовна, переступая порог кабинета, сказала:

— Ты что же это, атаман, за Бирюком двух послов наряжаешь, а нам этой чести не оказываешь?

— У моих полицаев ноги не собачьи.

— Я тоже не собака, а человек. Пригласил бы сесть, что ли…

— Ты хуже собаки! — Павел с такой силой ударил по столу кулаком, что чернильница, подпрыгнув, свалилась на пол. — Стоять будешь!

— Что ж, постою, — Акимовна посмотрела в окно и спокойно продолжала: — Я-то думала-гадала, отчего это нынче море так штормит? Ан, оказывается, атаман беснуется.

— Не умничай, а то я тебе быстро мозги вправлю… Не посмотрю, что старуха. Говори: куда запрятала Анку и мою дочку?

— Спроси у немецких летчиков.

— Ладно. Черт с ней, с Анкой. Куда запрятала Валю? Где моя дочь?

— Я не была нянькой у твоей дочери.

— Брешешь, скажешь, — и он разразился дикой, отвратительной руганью.

У Акимовны побелели губы.

— Я знала твою мать. У нее было доброе сердце и чистая душа. Как же могла родиться от нее такая гадина?

— А я знаю другое: когда немецкие танки рано утром давили на улицах хутора большевиков, Анка с дочкой укрылась у тебя.

Акимовна молчала.

Павел вышел из-за стола, остановился перед Акимовной.

— И то неправда, что ты, старая ведьма, охраняла мастерские МРС?

— Это правда.

— А где берданка?

— Сдала.

— Кому?

— Кострюкову.

— И тут брешешь.

Акимовна покачала головой:

— Словно кроты слепые, носами тычутся, правду ищут. Эх, вы… тля. Хочешь, я скажу тебе одну правду, самую главную?

Павел исподлобья посмотрел на Акимовну:

— Говори. Сбрешешь, на перекладине за ноги повешу у самого моря. Пускай мартыны глаза тебе выклюют.

— Не пугай, а слушай. Знаешь, что я не из робких. Видишь? — показала она на окно. — Что там вдали?

— Море.

Павел криво усмехнулся.

— А что оно делает?

— Штормит.

— Вот-вот… Разбудите вы гнев народный, а он сильнее шторма, страшнее морской бури. Поднимется грозным валом народный гнев и смоет с родной земли всю падаль…

Акимовна не договорила. Павел ударом в лицо сбил ее с ног. Падая, она ушиблась головой об угол стола и потеряла сознание. Из рассеченной губы тонкой струйкой стекала на подбородок кровь.

— Эй, орлы! — крикнул Павел.

Вбежали полицаи.

— Уберите эту развалину. Пошлите сюда Зотову.

Акимовну вынесли. Вошла Таня. Она вся дрожала, как в лихорадке. Павел усадил ее на диван, сел рядом.

— Послушай, Таня. Я злой как черт. На старуху злой. Но тебе ничего плохого не сделаю. — Он вынул из кармана какую-то бумагу. — Вот список бронзокосских коммунистов. В нем и Анка, и Евгенка, и Таня Зотова. Но мы с тобой друзья детства, и я не выдам тебя. Скажи правду: где Анка?

— Не знаю.

— Таня, — он обнял ее левой рукой, правой сдавил грудь. — Скажи…

— Ничего я не знаю. Пусти меня!..

— Таня!

— Павел… ты с ума сошел!

— Приходи сегодня вечером ко мне… — Павел обдал ее лицо горячим дыханием. — Приходи и все, все расскажи. Я живу в отцовском доме. Помни, я не выдам тебя немцам.

— Пусти! — она рванулась, на ней затрещала блузка, на пол посыпались стеклянные пуговицы.

Таня бросилась к двери, ударом ноги распахнула ее и тут же отшатнулась, прикрывая руками полуобнаженную грудь. За дверью, преградив дорогу, стояли полицаи.

XXI

«Буревестник» шел на север. На его борту, помимо членов бригады, находились Кавун, Кострюков, Васильев, Панюхай и Кондогур. На объединенном собрании бронзокосских и кумураевских колхозников, по предложению Васильева, было принято решение: выходить в море и днем и ночью; работать в две смены; выделить из состава флотилии судно «Темрюк» для буксировки в Ейск байд с уловом.

Михаил Краснов, отец Проньки, принявший в первый день войны от Зотова «Темрюк», прямо в море забирал выловленную рыбу и доставлял ее на приемный пункт.

Вышло в море с первой бригадой и все начальство: Кавун, Кострюков, Васильев и Кондогур. Проньке было и приятно и как-то неловко. Это заметил Кондогур, сказал ему:

— Ты, Прокопий Михайлович, не смущайся. В море, на борту «Буревестника», мы такие же рыбаки, как и все остальные. А ты, бригадир, руководи, командуй.

— И я самоличным желанием под твое начало пошел, — кивнул ему Панюхай. — Командуй, потому как ты есть самоглавнейшее начальство.

После ухода на фронт Дубова и Сашки Сазонова Проньке трудновато было выполнять обязанности бригадира и моториста. Но в Кумушкином Раю нашелся человек, хорошо знающий мотор, и Пронька облегченно вздохнул. Теперь он все время находился на палубе среди рыбаков, командовал и руководил по-своему: первым брался за дело, когда ставили сети или выбирали из них рыбу, увлекая за собой всю бригаду.

— Шустрый пескаренок! — заметил Кондогур, увидев Проньку впервые в работе, когда тот показывал кумураевцам, как ловить рыбу двумя драгами.

Флотилия отчалила от берега ранним утром. Шторм утих, но северный ветер все еще гнал навстречу «Буревестнику» перекатные волны, а небо было сплошь затянуто светло-серой пеленой. Там, вверху, за плотными облаками гудели моторы шедших на восток самолетов.

— Фашистские коршуны летят, — поднял к небу глаза Кондогур. — Спозаранку торопятся на злодейские дела.

— И где же это, чебак не курица, наши еропланы? — возмутился Панюхай.

— Будут, — уверенно сказал Кондогур. — Он же, германец, другом нашим прикинулся, а потом, как разбойник, из-за угла напал. А мы к войне не готовились. Русский человек любит жить со всеми в мире и дружбе. Но ежели его разозлят да несправедливо по уху огреют, тогда берегись!

— Да, тогда уж на себя пеняй! — подтвердил Панюхай.

— Вызвать злость в русском человеке — дело опасное. Никакая сила против его злости не устоит.

— Не устоит, — согласился Панюхай.

Из-за облаков донеслась пулеметная очередь. Потом вторая, третья…

— Никак, стреляют? — оттопырил пальцем ухо Панюхай.

В ту же минуту зачастили пулеметы, послышались завывания моторов.

— Что это? — крикнул Кондогур стоявшему на корме Васильеву.

— Воздушный бой! Немцы на наших истребителей напоролись.

Вдруг из облаков вывалился «юнкерс», удирая на запад. Вслед за ним вынырнул советский истребитель, дал длинную очередь из пулемета. «Юнкерс» вспыхнул. Объятый пламенем, он клюнул носом, выровнялся, пролетел метров двести и свалился в море.

— Так его, бандита! — удовлетворенно крякнул Кондогур. — Не замайте мирных людей, — и к Панюхаю: — Вот они где, наши еропланы. Они только еще начинают разворачиваться. Погоди, мы этого самого фашиста в подкову согнем.

— Согнем и узлом завяжем! — и Панюхай показал, как гнут подкову.

Но не заметил ястребок, как ему на хвост сел «мессершмитт» и полоснул по нему свинцовой струей. Советский самолет задымил и стремительно полетел вниз. Панюхай только охнул, а Кондогур отвернулся. «Мессершмитт» поспешно скрылся в облаках.

Показался буек. Качаясь на волнах, он приветливо помахивал флажком.

— Малый вперед! — крикнул Пронька мотористу.

«Буревестник» замедлил ход. Кондогур, вытянув шею, присматривался к наплавам.

— Все целы! — радостно произнес он, сосчитав бочки, переваливаемые волнами с боку на бок. — Толково. А ведь море штормило почитай целые сутки. Да-а… Толково придумано. А на жестком креплении, на гундерах… от сети одни ошметья остались бы.

Будто не расслышав, что сказал Кондогур, Пронька скомандовал:

— Приготовиться к подъему невода!..

Кавун, заняв место у борта, помогал рыбакам выбирать сеть, захватывая руками верхнюю основу ставного невода. Он работал сосредоточенно и быстро, как заправский ловец. Васильев толкнул Кострюкова, засучивая рукава гимнастерки: