Современная нидерландская новелла - Белькампо

В углу платочка были вышиты маленькие круглые буквы: А.Е.Е.П.А. А.Е.Е.П.А.? Как же ее зовут? Ангела, Аманда? Больше он не мог припомнить подходящего женского имени, которое бы начиналось на А.

Он положил носовой платок обратно и посмотрел в зеркало над раковиной. Под ним на широкой мраморной доске стояли разноцветные флаконы и баночки. На этикетках было что-то написано маленькими золотыми буквами. Он ни к чему не притронулся.

Вдруг дверь ванной отворилась. Перед ним стояла она, в белом кимоно, расшитом красными бабочками и цветами.

— Я уже позвонила, — сказала она. — Что же ты, Себастьян? Боишься? Это так приятно.

Она открыла кран и повернулась к нему:

— Раздевайся.

Он принялся медленно развязывать шнурки ботинок. Это заняло много времени, потому что один шнурок затянулся узлом.

— Подожди, я тебе помогу, — сказала она. Быстро справившись со шнурком, она начала его раздевать. Когда он стоял перед ней в одних трусиках, ему не удалось удержаться от невольного жеста, что вызвало у нее веселый смех.

Трусики тоже оказались на полу.

Ванна была уже наполовину полна. Вода дымилась. Она добавила холодной воды из-под крана.

— Полезай, — сказала она, и он послушно скользнул в теплую благодать.

Она взяла розовый кусок мыла с мраморной доски, где стояли флаконы и баночки, и начала его намыливать. Пена хлопьями окружила его рот. Себастьян стер пену рукой.

— Ну как? Хорошо? — спросила она.

— Нет, — сказал он, и она, посмотрев на него, снова принялась хохотать.

— Ты меня не понимаешь, — сказала она весело. — Я имею в виду не мыло, а купание, тепло.

Она походила теперь на медицинскую сестру, с той только разницей, что на халате у сестер нет красных бабочек и цветов.

— Ты мой маленький больной, — сказала она. — Я буду за тобой ухаживать, а ты будешь часто приходить ко мне. Правда, Себастьян?

И она провела мыльной рукой по его мокрым всклокоченным волосам.

Потом он вымылся и вышел из ванны. Она начала вытирать его шершавым, без запаха полотенцем, поглядывая на него, и он не знал, куда деваться от смущения. Отвернувшись в сторону, он хотел было сразу одеться.

— Нет, подожди, — сказала она, и в ее голосе снова прозвучала та строгость, которая появилась у нее, когда они шли по городу.

Она повела его в комнату, уложила на софу и принялась растирать и мять пальцами его кожу. Это было совсем не больно, и ему было приятно ощущать, как ее сильные, теплые руки скользят по телу. Он лежал с закрытыми глазами. Вскоре его начал одолевать сон.

Она разминала мускулы его ног, живота, рук. Все выше и выше поднимались ее пальцы.

Она может меня так задушить, подумал он в полудреме, чувствуя тихое и вкрадчивое приближение ее пальцев.

Вот они опустились ему на шею. Он все еще лежал с закрытыми глазами. Ее руки — большой палец на горле мальчика, остальные расставлены в стороны — охватили его затылок. К голове прилила горячая волна. Он открыл глаза. Она стояла, наклонившись над ним. Ее глаза казались особенно большими и темными на бледном лице, подчеркнутом снизу воротником широкого кимоно. Ее рот не улыбался, хотя губы были слегка приоткрыты. Она отпустила его. Мальчик сделал глотательное движение, потом еще и еще раз.

Она сразу же отправила его одеваться, словно не решаясь больше смотреть на его наготу.

Среда. Себастьян сидел на низком стуле у окна. Он раздвинул цветочные горшки и положил локти на подоконник. Его напряженный взгляд скользил по домам на противоположной стороне улицы, где почти на каждой крыше виднелась телевизионная антенна. У них телевизора не было. Жаль, конечно, но ему разрешали смотреть телевизор у лысого соседа с бородавкой, когда начиналась передача о Бонанзе[32] и всадники в широкополых шляпах, стреляя и хохоча во все горло, вскачь устремлялись к нему с экрана через волнующееся разнотравье прерии и крутобокие холмы.

Был полдень, среда, и ему не нужно было идти в школу. Приемная мать сидела за столом и шила. Себастьяна наказали и запретили выходить на улицу, потому что вчера вечером он вернулся, когда уже совсем стемнело. Женщина из парка проводила его вчера до угла, где обычно перед школой его поджидала Дорина или он ее. Он рассказал женщине обо всем, хотя чувствовал, что рассказ его звучит ребячливо, но ему хотелось доверить ей что-нибудь такое, о чем бы он никогда никому не рассказал, и она не смеялась. Только спросила, как выглядит Дорина и хорошая ли она девочка.

Он засмущался, а она сказала, чтобы он пришел к ней в четверг после школы. Хочется ли ему прийти? Да, если разрешат, но он еще не знает, и тогда она положила руку, затянутую в черную перчатку, на его аккуратно причесанные волосы и сказала, что он все-таки должен прийти к ней и, конечно же, придет, не правда ли?

Она говорила, заговорщически понизив голос, с доверительностью, исключавшей всех остальных — приемных родителей и даже Дорину — из их тайны, о которой никто не должен знать. Он немножко гордился тем, что она, такая красивая, с губами, каких ему никогда не доводилось видеть, вдруг просто так пригласила его посидеть вместе с ней на скамейке в парке и, стала его другом. В кармане брюк у него лежала разноцветная перламутровая раковина для коллекции, о которой он рассказал женщине. Раковина стояла на стеклянном столике среди белых и зеленых камней с прожилками и остатками бурого сухого мха в углублениях.

Она спросила, что он хотел бы иметь, и, когда он с безмолвным вожделением посмотрел на большую раковину, похожую на окаменевший, до блеска начищенный древесный лист, переливающийся зелеными, лиловыми и молочно-белыми искорками, словно длинные лакированные ногти женщины, она взяла ее со стола и сказала:

— Это будет всегда напоминать тебе обо мне, ты должен найти ей достойное место дома, среди других раковин.

Мальчик начал было благодарить, но она прервала его, улыбнувшись радости и удивлению, с какими он принял это сокровище, и спросила:

— Так ты придешь послезавтра?

— Да, — сказал он.

— Где ты был? — грозно спросил приемный отец, впустив его в дверь.

Отчужденно озираясь, мальчик стоял в комнате, которую так хорошо знал и которая всегда пахла иначе, чем другие комнаты.

Он молчал.

— Ну, — допытывался приемный отец, — ты что, разучился говорить? Почему ты заставляешь нас беспокоиться? Мы ведь отвечаем за тебя.

Со мной много чего произошло, думал Себастьян, но как все это объяснить? Они просто не поверят, скажут, что он лгун. И действительно, какая женщина будет в такую погоду, как сегодня, сидеть в парке, а потом возьмет тебя с собой? И то, что случилось потом, — об этом он уж вовсе не посмеет рассказать. Ему вдруг многое стало непонятно, и у него возникло неясное чувство, что своим рассказом он или очень огорчит, или очень рассердит своих приемных родителей.

Почти равнодушно он рассказал им о том, о чем никогда не осмелился бы сказать — даже если бы, вынашивая эту решимость, он после уроков часами бродил по улицам, — не возникни новое обстоятельство, которое сделало все предыдущее мелким и незначительным.

— Я получил неудовлетворительно по арифметике и думал…

И неожиданно он рассказал о том, как рассердился на него учитель, возвращая листок с задачками, исчерканными красным и синим карандашами.

— Но где же ты был все это время? — спросила приемная мать. В голосе ее не слышалось гнева, одна только горечь.

— Везде, — сказал он. — Я ходил везде.

— Сегодня вечером шел дождь, а ты совсем сухой, — недоуменно сказала она.

Мальчик молчал.

— Отвечай же. Где ты был? — сказал приемный отец с угрозой, которая требовала немедленного ответа.

Себастьян не на шутку испугался.

— Я… я… прятался в подъездах, в городе, — сказал он запинаясь.

Приемный отец недоверчиво посмотрел на него, но ничего больше не сказал. Приемная мать вышла на кухню и вернулась с тарелкой бутербродов.

— Я не хочу есть, — сказал мальчик.

— Ты где-нибудь поел? — спросила она.

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Я просто не хочу есть и ничего не могу с этим поделать.

Он все-таки выпил чашку чаю, а потом приемный отец отправил его спать, чему он был очень рад.

— Завтра после обеда ты не пойдешь гулять, — успел услышать он за спиной. Но даже не обернулся, поднимаясь по лестнице.

На ночной столик рядом с кроватью он поставил сверкающую раковину, и она сразу же затмила и сделала ненужными все сокровища, лежащие в шкафу. Серебряную бумагу он свернул и положил под раковину.

Доказательства, подумал он, забираясь под одеяло, доказательства.

По тротуару на противоположной стороне улицы шла светловолосая девочка, одетая в клетчатый зелено-черный свитер. Она помахала ему рукой. Это была Дорина. Себастьян с такой сосредоточенностью смотрел на картины, которые всплывали перед ним как на экране телевизора, кружились, исчезали, уступая место другим, что не сразу увидел и услышал Дорину.