Николай и Александра - Роберт Масси

Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.

На подлинном Собственною Его Императорского величества рукою подписано:

"НИКОЛАЙ").]

День выдался солнечный. В Петербурге, по словам А.Вырубовой, собрались "тысячные толпы народа с национальными флагами, с портретами Государя. Пение гимна и "Спаси Господи люди твоя"... Толпы народа собрались и на набережной Невы, куда должен был причалить пароход из Петергофа с императором на борту. На реке - множество яхт, катеров, парусных, рыбачьих и гребных лодок с пассажирами.

Прибыв морем в Петербург, "Их Величества... шли пешком от катера до дворца, окруженные народом, их приветствующим, - продолжала Вырубова. - Мы еле пробрались до Дворца; по лестницам, в залах, везде толпы офицерства и разные лица, имеющие проезд ко Двору". Царь был облачен в полевую армейскую форму, на императрице было надето белое платье, поля шляпки приподняты. Четыре великих княжны шли следом, но цесаревич, который из-за травмы, полученной на "Штандарте", все еще не мог ходить, остался в Петергофе и горько плакал от обиды.

"В Николаевском зале после молебна Государь обратился ко всем присутствующим с речью", - писала фрейлина. Молебен был отслужен в присутствии пяти тысяч человек. На алтаре, воздвигнутом в центре отделанного белым мрамором зала, стояла чудотворная икона Владимирской Божьей Матери. Согласно легенде, икона эта, написанная с натуры евангелистом Лукой на доске от стола, на котором Христос трапезовал с Богородицей, привезенная в 1375 году в Москву, обратила в спять полчища Тамерлана. Прежде чем отправиться в действующую армию, в 1812 году, перед этим образом молился убеленный сединой фельдмаршал Кутузов, назначенный царем Александром I на пост главнокомандующего. И вот теперь, накануне новой войны, которую в то время многие называли второй Отечественной, император Николай II искал у иконы заступничества. Подняв правую руку, царь произнес ту же клятву, которую дал Александр I в 1812 году: "Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле".

"Ответом было оглушительное "ура", стоны восторга и любви; военные окружили толпой Государя... ИХ Величества медленно подвигались обратно, и толпа, невзирая на придворный этикет, кинулась к ним; дамы и военные целовали их руки, плечи, платье Государыни... Когда они вошли в Малахитовую гостиную, Великие Князья побежали звать Государя показаться на балконе. Все море народа на Дворцовой пощади, увидев его, как один человек опустилось перед ним на колени. Скопились тысячи знамен, пели гимн, молитвы... все плакали... Среди чувства безграничной любви и преданности Престолу началась война", - свидетельствовала Вырубова. Взволнованный встречей, император поклонился своим подданным. Раздались звуки народного гимна, мелодия которого представляла собой финал увертюры П.И.Чайковского "1812 год":

"Боже Царя храни!

Сильный державный

Царствуй на славу

На славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже царя храни,

Царя храни!"

Взявшись за руки, стоявшие на балконе мужчина в защитной гимнастерке и женщина в белом плакали вместе с народом. Французский посол, Морис Палеолог, описывал эту сцену так: "В эту минуту для этих тысяч людей, которые здесь повергнуты, царь действительно есть самодержец, отмеченный богом, военный, политический и религиозный глава своего народа, неограниченный владыка душ и тел".

Похожее происходило в остальных частях империи. Возбужденные толпы, запрудившие улицы, смеялись, плакали, пели, кричали "ура", целовались. В мгновение ока волна патриотических чувств захлестнула всю Россию. В Москве, Киеве, Одессе, Харькове, Казани, Туле, Ростове, Тифлисе, Томске и Иркутске вместо красных революционных флагов рабочие брали в руки иконы и портреты царя. Студенты университетов толпами устремились на призывные пункты. Встретив на улице армейских офицеров, прохожие качали их с радостными кликами.

В Петербурге ежедневно возникали демонстрации в поддержку царя и союзников России. Из окон французского посольства Морис Палеолог видел огромные толпы народа с флагами и иконами, восклицавшие "Vive la France!" [("Да здравствует Франция!" (фр.))]. 5 августа, когда германская армия перешла границу нейтральной Бельгии, британскому послу в России, серу Джорджу Бьюкенену, из Лондона пришла телеграмма, уведомлявшая его в том, что Англия объявила войну Германии. В тот же день рядом с французским триколором и русским национальным флагом был поднят и британский флаг. С характерной для него галльской любовью к деталям Палеолог заметил: "Эти флаги флаги трех наций красноречиво гармонизируют друг с другом. Составленные из тех же цветов - синего, белого и красного - они выражают, поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших в коалицию".

У здания германского посольства, облицованного гранитом и увенчанного парой бронзовых коней, как и предсказывал граф Пурталес, внезапно появилась агрессивно настроенная толпа. Но, вопреки пророчеству германского посла, гнев ее был направлен не против собственного, а против немецкого правительства. В здании чернь била стекла, резала ножами гобелены, картины, выбрасывала из окон не только мебель, фарфор и посуду, но и бесценную коллекцию мраморных скульптур и бронзы эпохи Возрождения, принадлежавшую графу Пурталесу. Накинув петли на бронзовых коней на здании, сотни погромщиков принялись тянуть за веревки и сбросили конные статуи на мостовую.

В ранний период войны к патриотическим чувствам примешивался затаенный страх перед немцами. В казармах, на фабриках, в селах слышались призывы: "За веру, царя и отечество!" и "За Русь Святую!". "Война с Японией, - писал А.Ф.Керенский, - была династической и колониальной, но в 1914 году народ сразу осознал, что конфликт с Германией означает защиту их родины... что в этой войне будут решаться судьбы России".

Вернувшийся в Петроград перед самым объявлением войны Родзянко был поражен переменой настроения жителей столицы. "Я узнавал, что это те же рабочие, которые несколько дней тому назад ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи и строили баррикады, - вспоминал он. - На мой вопрос, чем объясняется перемена настроения, я получил ответ: "Сегодня дело касается всей России. Мы придем к Царю, как к нашему знамени, и мы пойдем за ним во имя победы над немцами". И знать, и крестьян охватило одно и то же чувство. "Это не политическая война, которых уже столько было, - заявила великая княгиня Мария Павловна, вдова великого князя Владимира Александровича, дяди императора. - Это дуэль славянства и германизма; надо, чтобы одно из двух пало..." Один старик крестьянин из Новгорода заявил Коковцову: "Видишь ли, барин, если не дай Бог, мы не истребим немцев, они придут даже сюда; они будут править всей русской землей. И потом они запрягут нас, тебя и меня, да, тебя тоже, в плуг..."

Государственная Дума, заседавшая всего один день, 8 августа, единогласно приняла предложенный правительством военный бюджет. "Была объявлена война, и тотчас от революционного движения не осталось и следа, - писал Керенский. - Даже большевики депутаты Государственной Думы - были вынуждены признать - хотя и неохотно - что долг пролетариата участвовать в защите родины".

В том, что Германия будет разбита, мало кто из русских сомневался: вступление Англии в войну предопределило ее исход. Вопрос был лишь в том, сколько времени продлиться война. "Шесть месяцев", - заявляли пессимисты, утверждавшие, что немцы умеют воевать. "Немцы и воевать-то не умеют, возражали оптимисты. - Это же колбасники. Мы германцев шапками закидаем".

По древней традиции перед началом войны русские цари отправлялись в Москву, в седой Кремль, чтобы просить Божьего благословения. Когда Николай II со своим семейством прибыл 17 августа в Москву, там его встретили с еще большим, чем в Петербурге, воодушевлением. Огромная толпа москвичей наполняла площади и улицы; люди взбирались на крыши лавок, гроздьями висели на деревьях скверов, толпились на балконах и возле окон домов, чтобы увидеть царя и его свиту, направлявшихся к Иверским воротам Кремля. В тот вечер снова случилась беда."Алексей Николаевич опять очень жалуется сегодня вечером на боли в ноге, - записал в дневнике Пьер Жильяр. - Сможет ли он завтра ходить, или придется его нести, когда Их Величества отправятся в собор? Государь и Государыня в отчаянии. Ребенок не мог уже участвовать на выходе в Зимнем дворце. Это почти всегда так, когда ему надо показаться народу: можно быть почти уверенным, что в последнюю минуту явится какое-нибудь осложнение. И правда, кажется, что его преследует злой рок!"

День спустя Жильяр отметил: "Когда сегодня Алексей Николаевич убедился, что не может ходить, он пришел в большое отчаяние. Их Величества, тем не менее, решили, что он все же будет присутствовать при церемонии. Его будет нести один из казаков Государя. Но это жестокое разочарование для родителей: они бояться, что в народе распространится слух будто Цесаревич калека".