Последний мужчина - Михаил Сергеев

Сергей отложил гитару. Новосёлов, который приехал сегодня, молча смотрел на игру коньяка в бокале, чуть раскачивая его.

— Значит, спать не будем? — всё ещё вглядываясь в стекающие по хрусталю тёмно-коричневые наплывы, спросил друг.

— У меня выхода нет, а ты… можешь и дремнуть.

— Не… Если что произойдет, ведь не прощу себе никогда. Такое увидеть мог!

— Эх, дорогой. Ты всё шутишь. Думаешь, развлечение? Зря. У меня вообще неприятное чувство, что втянул тебя. Я даже допускаю, что всё произойдёт наяву. Случиться может всякое.

— Да что случится? Серж, ты уж совсем-то в голову не бери. Даже если всё было на самом деле и это не навязчивый сон… тот, ну, который сидел здесь, — друг кивнул на кресло под ним, — и оставил тебе кисть, он ведь сказал, что осталось мало времени, но книгу ты должен закончить. А тебе ещё писать и писать. Значит, не сегодня… по логике?

— Какая кисть? Ты перепутал, это в прошлом романе. Перо… то есть возможность. А сам-то… так до конца и не веришь? Что ж, хоть допускаешь. Меркулов, тот вообще, мне кажется, смеялся, еле скрывая, когда я рассказал ему о книге Лорно. Досмеялся. Теперь уже и сном не считает случившееся с ним. Вторую фазу миновал быстро.

— Слушай, а скажи-ка мне, ты же продвинутый… — Новосёлов был не прочь переменить тему. — Я читал где-то, что Библия была переписана… и не раз. То есть искажена. — Друг продолжал любоваться играющим хрусталем.

— Забудь. Вопрос закрыт ещё в сорок седьмом году, сразу после Второй мировой. — Сергей махнул рукой. — Недалеко от Мертвого моря, в пещерах, были обнаружены так называемые «Кумранские свитки». Библейские тексты, возрастом две тысячи лет. Фрагменты почти всех книг Ветхого завета, а книга Исайи — полностью. Содержание текстов совпало с нынешними.

— Я так и думал.

— И до этого те, кто болтал о подделках, ловились на простом. Перепись такого значительного, да прямо скажем, главного произведения на земле не могла пройти незамеченной. Ведь одной книгой не обойтись. Нужно было заменить или заставить переписать все Библии на свете, причем почти одновременно. Самую массовую книгу в те времена. Согласись, просто не под силу. Да и переписчики должны быть известны всему миру, если миру этому известно, что переписали… — он усмехнулся. — А коли мы читаем искажённое Писание, кто автор? Назовите гения. Не ответят. Всё это ла-ла.

Он помолчал.

— Хотя в ней важно совершенно другое.

— И что же? — Гость посмотрел на него через бокал.

— Прощение Иуды.

— ???

— Между прочим, он повесился. А значит, было и страдание, и раскаяние. И право на прощение он получил. По крайней мере, на моё. И художника Ге. Такого распятия многим не увидеть. Сколько ни смотри… никогда.

— Да чёрт с ним, ничего уже не изменить.

— В том-то и дело, что можно. Ведь только будущее не имеет сослагательного наклонения. А историю можно изменить без проблем. И чёрт будет уже не с ним.

— Непонятно говоришь.

— Себя-то понять не могу. Знаешь, меня вообще поражает многое, мимо чего нормальный человек просто проходит. Если я читаю стихи, мне отчего-то приходят в голову вопросы: о ком они? Где находился в этот момент автор? Что у него происходило внутри? И почему происходило? Некоторым они покажутся неуместными. А мне крайне важными для понимания того, кто писал. Моего отношения к нему! А без этого я слеп. Знаешь, есть четыре строчки… только надо помолчать… немного…

Большая секундная стрелка настенных часов отцокала тридцать раз. Сергей тихо, почти шёпотом прочел:

–  Что ты делаешь, мама?–  Потолочек белю.–  Что ты делаешь, мама?–  Христа ради терплю… [4]

Разве может человек написать такое, просто сев за стол? После завтрака? С холодным сердцем? Тем более после «Завтрака на траве»? Или после концерта, с которого «снял» миллион, а поклонников за глаза называет «быдлом»? Должно что-то произойти. Накопиться и сорваться. Он непременно должен помнить то утро или вечер… шелест листьев, улыбку, чьи-то глаза. И точно кого-то простит. За всё, за всё, понимаешь… Иначе роды не состоятся.

— А знаешь, дружище, — хозяин квартиры вдруг весело улыбнулся, — в совсем недавней истории был случай удивительной, невероятной любви к людям. Во Вторую мировую, во время оккупации Беларуси, в одном из партизанских отрядов воевал некий Киселёв Николай. Молодой мужчина, которому жить да жить. И остался бы он безвестным защитником отечества, коих тысячи, если бы не случай. Из ряда вон выходящий. Прибились к отряду беженцы, евреи из окрестных деревень. У немцев смерть, а в лесу — надежда. Семьи, старики, калеки, дети, включая младенцев. Короче, для командира и отряда — полная жопа. Своим есть нечего, оружия нет, по землянкам жмутся. И этих не выгнать, не бросить, не оставить. А фронт катится всё дальше на восток. И вот поздно вечером позвал он трёх старших от беженцев и, не говоря, кивнул на стол. А на нём хлеб да чай. Те присели, понимая. Послал и за своими. И когда все собрались, спрашивает: кто мол, вызовется этих людей, прибившихся, через линию фронта провести? То есть кто готов умереть вместе с ними. Головы опустили все. А сам-то командир ответ знает. Двести обречённых, без оружия, лошадей, без надежды, пойдут на верную смерть. И тоже глаза опустил. Прошла минута, другая, и самый старый из несчастных уже начал подниматься. Всё понял старик и никого осудить не взялся. Лишь вздохнул… А тишина наступила — только треск печи слышен. Будто не война вовсе, будто мир замер. А такое… — Сергей повысил голос, — такое… бывает всегда, когда Слово вступает в свои владения! И оно зазвучало! «Я поведу!» — раздалось в тишине.

И стали поднимать головы люди, переглядываться в недоумении. А трое, не веря, смотрят на смельчака. И вдруг старик заплакал. Произошло то, что предвосхитил гений Толстого за пятьдесят лет до этой вечери: «Точно поле смерти, усыпанное мертвыми костями, дрогнуло от прикосновения духа, а мертвые кости зашевелились. Пришло Слово. И слово это подействовало на всех так, будто все только и ждали его, ждали… чтобы перестать быть трупами и ожить! Они все смотрели на посмевшего, глазами спрашивая одно: а дальше? Они ждали, чтобы он добавил ещё… те слова и сделал те дела, от которых кости бы эти стали сближаться, обрастать плотью и оживать». Николай, как и его мирликийский пращур, надломил невидимый хлеб и дал каждому, кто слышал. И каждый из них мог так же надломить поданный кусок. А двести сынов человеческих получили надежду. С ними было самое грозное оружие против зла. Слово! И ничто уже не могло помешать им!

История похода — отдельная книга. И слово снова оживет в руках того, кто посмеет вооружиться им! Оно само отыщет смельчака, который расскажет, как проводник отдал свою лошадь безногому еврею, как спас плачущего младенца, которого решили утопить… для спасения остальных. Зло огрызалось, щетинилось, но было обречено с того самого момента, как заплакал старик. Чудо совершилось. Но почему? Почему деревенский парень решился на это? Какое событие, случай вспомнил он в то мгновение? Чьё слово? Набокова? Ницше или Мопассана? Чехова, а может, Луначарского? Не знал их парнишка. Повезло.

«Это был не человек. Это был ангел», — вспоминал один из спасённых через шестьдесят лет. — Зачем нужны были ему мы — две сотни евреев, которые и в мирное-то время, если никого не интересовали, считали счастьем. Нет, это был ангел… он сошел с небес и спас меня, моих детей, неродившихся внуков, правнуков, о которых никто не мог знать. Кроме него. Разве такое подвластно человеку?»

Имя ангела выбито на стене праведников. И он, в отличие от обрастающих томами имён, оставил людям любовь. А не требовал её от них. Потому что жил пусть всего месяц, но за всех в землянке. Это и значит распять себя. Искупить других, глаза опустивших. Так что тайные вечери совершаются каждый день. Надо только не пропустить… или услышать… Да разве ж Спилбергами надо восхищаться? Или новыми борцами за «правду»? Доколе будем избивать свою совесть?

— Сильно сказано… кем? — Друг оживился.

— Поразительная вещь. Человеком, который так и не поверил в магию слова, её первоначальность. Не рассмотрел главного, обратной проекции видимого. И который как никто другой нуждался в чуде.

Сергей помолчал и, глядя куда-то мимо гостя, тихо добавил:

— Толстой в своём дневнике пишет: «Ходил в Бабурино — ближнюю деревню. Там у одной бабки одеть нечего, а на дворе зима. У другой женщины замёрз муж и некому рожь свозить… морит ребёнка — опух с голоду. Ещё в одной избе оба родителя померли от дифтерии». И дальше такие слова: «Жизнь кипит страданиями. А мы Бетховена разбираем… Кричу от боли. Ненавижу себя и жизнь».

А сегодня? Разве сегодня что-нибудь изменилось? Справа по-прежнему Бетховена разбирают, а слева уничтожают человека уже изощрённо, не физическим способом.