Сыновний бунт - Семен Бабаевский

— Петро! Вещи доставишь в Сухую Буйволу, а Василису Никитишну я увезу… Прошу, тетя Василиса!

Василиса, понимая, что на легковой машине быстрее доедет, охотно уселась на укрытое ковром мягкое сиденье рядом с Ксенией. Они поехали. «Какая душевная женщина, — думала Василиса. — Другая и не потрудилась бы приехать, а Ксения прилетела». Василиса не догадывалась о том, как Ксения, узнав, что Василиса уехала на грузовике, прибежала в кабинет и гневно сказала:

— Как вам не стыдно, Иван Лукич! Что вы делаете!

— Что случилось?

— Да как же так! Отправили жену на грузовике!.. Постыдились бы!..

— Ну, вот что… Не кричи! Догони Петра Ста-нюкова и доставь Василису… Тут я, сознаю, нехорошо поступил… Поезжай! Да быстрее…

— Кто тебя сюда послал, Ксюша? — спросила Василиса. — Или самой надоумилось?

— Совестно стало Ивану Лукичу…

— Отчего?

— Не знаю. — Ксения говорила неправду и краснела. — Вызвал меня и кричит: «Немедленно догони грузовик! Как это так, чтобы моя жена тряслась в этой колымаге!..» И так расходился, что беда!

— Он такой, это он может, — сказала Василиса и надолго умолкла.

Молчала и Ксения, грустно глядя на дорогу. А степь лежала то голая, с частыми, прибитыми дождем к стерне копенками, похожими на заклепки, то поднимались на ней подсолнухи, склонивши свои желтые головы, то красовалась она кукурузой — желтели на кочанах косички, как запорожские оселедцы… Василиса думала о предстоящей встрече с сыном. И как все, что она видела, волновало ее своей новизной, так и та жизнь, которая ее ожидала и к которой она давно тянулась, рисовалась в ее воображении неведомой и красивой. И почему-то душу будоражили и теплый ветерок, что упруго бился в оконце, и далекий горизонт, что весь был завален тучами — снизу синими-синими, а сверху пурпурно-белыми, как снег. И хотя Василиса знала, что где-то там, под этим синеющим гребнем грозовых туч, лежала Сухая Буйвола и что та жизнь, о которой она столько мечтала, уже началась, и встреча с сыном все близилась и близилась, ей почему-то было грустно. Сердце ныло, щемило так больно, что слезы подступали к горлу. И она давно бы расплакалась, если бы не сидела рядом Ксения, положив на руль свои умелые руки… И все же Василиса плакала — мысленно, без слез..

IV

Еще в тот вечер, когда Иван и Настенька встретились на вечеринке, между ними, как это часто случается между молодыми людьми, установилась молчаливая, добрая дружба. Именно такая дружба у пария с девушкой чаще всего завязывается тогда, когда их влюбленность друг в друга уже не является для них тайной, но открыто говорить об этом они либо стесняются, либо не хотят. Иван и Настенька не торопились раскрывать эту свою тайну, как не торопятся люди уходить домой, когда им хочется полюбоваться красотой весны, побродить по лесу, посидеть на берегу реки. И потому, что они не торопились говорить друг другу о своих чувствах, им особенно приятно было сохранять в душе тайну любви и при случае поведать о ней то смущенной улыбкой, то вспыхнувшим румянцем, то ласковым взглядом, то какими-то особенными заботой и вниманием. Этот бессловесный рассказ их радовал, и им хотелось продолжить его как можно дольше.

Всякий раз, входя в мастерскую, Настенька еще в дверях взмахивала косынкой и говорила: «Привет, Ванюша!» Шла к нему, улыбалась и протягивала смуглые, голые до плеч тонкие руки, и Иван был счастлив. С умилением смотрел на ее лицо, то ласковое, то смущенное, и взгляд его спрашивал: «Милая Настенька, как же нам быть? Так и будем молча любить друг друга? Может, сегодня, сейчас сказать тебе, как я люблю тебя?.. Или и без слов моих все знаешь и все понимаешь? И Настенька одной улыбкой отвечала ему, что не надо никаких слов и никаких клятв. Клала свою маленькую энергичную руку на его широкую, испачканную карандашами ладонь, а улыбка, глаза ее спрашивали: «Ваня, тебе хорошо со мной? Ну, скажи, хорошо?» Иван кивал головой, а его искрящиеся радостью глаза, его широкая улыбка отвечали: «Ох, какая ты дурная, Настенька! Разве об этом спрашивают? Разве тебе самой не видно? Я так рад, что ты пришла…»

После отъезда Василисы в Сухую Буйволу, когда дом Ивана Лукича и вовсе опустел, эта их ласковая дружба сделалась привычной и обыденной. Для обоих стало потребностью и видеться каждый день, и подолгу разговаривать, и смеяться, и быть вместе. Настенька хлопотала в мастерской и днем и вечером, помогала Ивану чертить, и часто из раскрытых окон на журавлинскую улицу неслись либо песня, либо веселый смех. В Журавлях все знали, что дочка Закамышных частенько бывает в книгинском доме. Любительницы сельских сплетен терялись в догадках: слышали за окном песню и смех, а не знали, что там происходит.

— Слыхала, как Настенька присоседилась к архитектору? — говорила Нюра Гайдашева, встретив соседку на берегу Егорлыка. — Такая завертелась любовь, что куда тебе! И чертежики ему делает, и песенки поет, и хохочет, и днюет и ночует у него… Так привязалась к Ивану, так прилипла к нему, что Груне Закамышной вскорости надо поджидать внучонка… Такая прилипчивость без новорожденного не обходится.

— А ты, Нюра, по себе не суди..

— Что по себе? — Нюра обиделась, сдвинула к переносью красивые шнурочки бровей. — У нас с Илюшей была любовь…

— Почем знаешь, что у них той любви нету?

— Потому, Прасковья, знаю, что архитектор частенько навещает Ксению. — И рассмеялась, зачерпнув ведром воду. — Вот там, если вдуматься, имеется настоящая любовь… Говорят, Ксения возила Ивана к Манычу.

— Ох, и злая ты на язык, Нюра!.. Завидуешь, а через то и злобствуешь..„

Сплетни не знают ворот, лезут в щели. Набивались они и в дом Закамышных. Груня к сплетням не прислушивалась. Но она давно замечала, что Настенька любит Ивана, и побаивалась, как бы эта ее любовь не обернулась для нее горем. Мать рассуждала так: Иван не женится на Настеньке. Он и старше ее намного, и бродяжнической жизнью испорчен, к тому же есть у него, как сообщила Василиса, в Москве подружка…

Как-то поздно вечером, когда Яков Матвеевич уже лежал в постели, а Настеньки, как всегда, еще не было дома, Груня потушила лампу, легла рядом с мужем и, тяжело вздыхая, сказала:

— Яша, ничего не замечаешь за нашей Анастасией?

— Ничего… А что?

— Так-таки ничего? — переспросила Груня. — , И людской трепотни не слыхал? Ох, и плохой же ты парторг, Яша, а отец просто никудышный!

И куда смотришь, ежели ничего не примечаешь и ничего не слышишь? Или оглох и ослеп?

— Да что случилось, Груня?

— Дочка наша влюбилась в архитектора, вот что!

— И пусть влюбляется, это как раз и есть девичье занятие.

— Тебе все шуточки, — всхлипывая, говорила Груня. — А меня слезы душат. Подумать только, и днем и ночью с парнем! Такие стали неразлучные, что их и водой не разольешь! Разве тут далеко до греха? Яша, поговорил бы с Иваном. Чертежи и там все, что он замышляет для Журавлей, — дело нужное, и пусть Настенька ему помогает, ежели способная, но родители должны же знать…

— Ну, что должны? Что? — Якову Матвеевичу хотелось спать, и он сердился. — Да и о чем мне зараз с Иваном толковать? Пусть себе на здоровье влюбляются, а придет время — поговорим…

— Уже за полночь, а ее нет, и так каждый раз. — Груня шмыгала носом, вытирала ладонью слезы. — Ох, гляди, Яша, когда принесет дочка в подоле ляльку и ты нежданно-негаданно станешь дедушкой, тогда уже говорить будет поздно!

— Да ты что, Груня, сдурела? — Яков Матвеевич приподнялся и, опираясь на локоть, взбил подушку. — Что мелешь? Какой дедушка?

— А обыкновенный… Как все!

— Придумала! — Яков Матвеевич рассмеялся. — Иван — парень серьезный, член партии…

— О, о! Нашел преграду! — с обидой в голосе сказала Груня. — И что такое, что член партии? Член партии — это еще не преграда… И от членов партии…

— Тю, дурная! — перебил Яков Матвеевич, толкая жену в бок. — Зря, мать, печалишься… До этого у них не дойдет, ты это знай…

— Можешь мне поручиться?

— Не могу, конечно, но…

— «Но, но!» — передразнила Груня. — Донокаешься, Яков! Как же так не дойдет? Вполне может дойти! — Груня говорила так, будто она наверняка знала, что Иван непременно обманет девушку. — Я-то, Яша, все вижу, от меня им не укрыться. Вот ты уверяешь, что до того у них дело не дойдет. А отчего, скажи, наша Анастасия тан сильно характером переменилась? Стала смир-

ная да ласковая… Отчего, скажи, сделалась такая развеселая? Она же теперь без смеха и без песни шагу ступить не может! Девушку будто подменили… А отчего, скажи, каждую ноченьку дочка наша на зорьке домой заявляется? — Понизила голос до шепота, будто боясь, что ее кто-либо услышит. — Более того скажу, Яша… Анастасия теперь не только помогает Ивану чертежики мастерить, а и пищу ему стряпает. Сильно старательная стряпуха, куда там! Или такой случай… Я пообещала Васюте присмотреть за ее хозяйством. Позавчера Настенька, краснея, как маковый цветок, говорит мне: «Мамо, вижу, вам со своим хозяйством тяжело, и я хочу вам помочь… Буду сама доить книгинскую корову…» Вот оно, Яша, какая это любовь. Она и корову теперь доит, и кур кормит, и Ивану прислужничает похлеще любой жены… А ты говоришь, что дело у них не дойдет. Ох, дойдет, Яша, и быстро дойдет! А может, уже и дошло… Помяни мое слово, Яша, быть беде в нашем доме… У Ивана в Москве есть какая-то городская краля. Боюсь, Яша, закрутит голову дочке, обесчестит, да и улетит к своей городской-то…