Сыновний бунт - Семен Бабаевский

II

Утром пришло письмо от Алексея и Дины. Молодые люди сообщали, что с жильем они устроились хорошо — есть комната с сенцами и с кладовкой, «а вот посуды у нас нет, даже одна тарелка на двоих, не успели еще нажить»; что в Сухой Буйволе прошли сильные грозовые дожди с градом, «так что теперь наша Буйвола не сухая, а мокрая»; что стрижка овец давно завершена, а шерсть перебросить в Невинномыоск на фабрику никак не могут; «передайте бате, что мы ждем те обещанные грузовики, а дождаться не можем, так что пусть поторопится». Были в письме и такие приятные сердцу Василисы слова: «…и если вы, дорогая мамочка, найдете время, то приезжайте к нам; мы с Диной очень просим вас, и вы сами поглядите, как мы тут живем…» И хотя дальше шли одни поклоны и приветы родичам, Василиса читала и читала письмо, и оно так ее взволновало и обрадовало, что она побежала в комнату Ивана, разбудила его и сказала:

— Ваня! Алеша меня к себе зовет!

— Что? Где? — протирая глаза, спросонья спрашивал Иван.

— Да вот письмо… Алеша прислал… Так и пишет, что он и Дина просят меня…

Сидя на кровати и глядя на мать сонными глазами, Иван одобрительно кивал головой и думал о том, как это хорошо, что благодаря письму брата мать рано разбудила его: он сможет сегодня по-настоящему поработать.

Василиса приготовила сыну завтрак и заставила вслух прочитать письмо. Склонила на плечо голову, слушала, и глаза ее блестели от счастья. Вернув матери письмо, Иван сказал, что охотно сам побывал бы у Алексея, но у него нет для этого времени. И как только Иван ушел в мастерскую, Василиса начала готовиться в дорогу. Прежде всего нужно было хорошенько обдумать, что ей нужно сделать до отъезда; что взять с собой и что оставить дома, с кем поговорить и о чем поговорить. Память у нее стала плохая, как решето, в голове, как на грех, не удерживалось то, что необходимо было помнить. Поэтому Василиса вынула из шкафа старую, пожелтевшую ученическую тетрадку, оставшуюся от того времени, когда Алеша ходил в школу. Оседлав нос очками и не надеясь на память, она стала делать на листке заметки: и о том, что до отъезда постирает белье — а и сына Ивана и мужнино, и о том, что возьмет с собой чистые наволочки, простыни, теплое одеяло, и о том, что нужно захватить побольше посуды, и о том, что она непременно купит Дине подарок… «Кто их тут без меня будет обстирывать, — думала она, склонив над. тетрадкой голову. — Лукич спросит, почему я беру теплое одеяло, а я скажу, что не для себя, а для детей. Привезу им на хозяйство и тарелки, и кастрюли, и чашки — пусть радуются… А вот что бы такое купить Дине? Надо с Ваней посоветоваться… Завтра и Ване и Лукичу скажу всю правду, не стану таиться, и пусть они знают, что покидаю Журавли насовсем…»

И еще записала: «Повидаться с Ксенией…» Испугалась этих слов, положила карандаш, задумалась. «Может, и не следует нам встречаться? Ну, сойдемся, а о чем станем беседовать? — Слеза покатилась по щеке. — О моем муже? Скажу ей, что Лукич меня не любит, а ее любит?.. Она это и без меня знает. И неловко об этом нам толковать, она в дочери мне годится». Взяла карандаш и слова «повидаться с Ксенией» зачеркнула. Но зачеркнуть слова на бумаге оказалось легко, а в сознании они остались, и так надежно умостились в голове, что невозможно было их ни вычеркнуть, ни выбросить, ни забыть…

Стирку затеяла в тот же день. И то, что она могла заняться таким важным для нее делом, и то, что впереди, как огонек в тумане, маячила новая, неизведанная жизнь, душу ее наполнило радостью. Она нагибалась над ванной, полоскала в Егорлыке белье и все время напевала песенку: «Зеленый дубочек на яр похылывся, молодой казаче, чого зажурывся…» Глядя на мать в окно, когда она несла на коромысле белье и потом развешивала его, Иван удивлялся ее бодрому и веселому виду. «Сразу помолодела моя мамаша, — подумал Иван. — К Алеше в гости собирается, как же тут не помолодеть и не порадоваться…»

Василиса, все так же напевая песенку, не спеша, развесила белье на веревке, перетянутой через весь двор, потом, в комнате, вытерла о фартук руки, аккуратно, заглядывая в зеркало, повязала на голове косынку и вошла к Ивану.

— Беда, Ваня, — грустно сказала она. — Хоть разорваться матери.

— Что случилось, мамо? — спросил Иван, стоя у стола и внимательно глядя на широкий, испещренный линиями лист бумаги.

— Сердце мое на две части разрывается: и тебя жалко и Алешу хочется повидать.

— Обо мне, мамо, не печальтесь. — Иван смотрел на линии, которые чертил все это утро; чертеж в эту минуту был ему важнее того, что говорила мать. — Алексей моложе меня, ему и мать нужнее. Вот и зовет вас к себе, и вы поезжайте.

— А ты как же тут будешь без меня? Кто тебе обед сготовит?

— Сам! — весело ответил Иван, думая о том, что главную улицу Журавлей, ту, что протянется в сторону Птичьего и Янкулей, необходимо еще больше изогнуть. — Почти, девять лет сам готовил себе еду, и ничего, жил хорошо. «Именно эта улица должна быть центром Журавлей, и, если чуточку изогнуть ее и удлинить с той и с другой стороны…»

— Ежели так, Ваня, то это хорошо, — согласилась мать. — Я тебе все тут приготовлю. Чистое бельишко будет. Харчей оставлю. И яичка, и под солнечное масло, и картошку. Молоко тоже свое. Корову подоит Галина. Если что нужно сварить, ты ее попроси. И петуха зарезать она сможет… У нас шесть петухов, так что курятина будет…

Иван кивнул головой, и Василиса поняла, что сын одобряет ее предложения, но что поподробнее поговорить с ней у него сейчас нет времени, и она тихонько вышла. Раскрыла тетрадку и записанное: «поговорить с сыном» — вычеркнула. И опять, сама не зная почему, тоскливо смотрела на зачеркнутые на бумаге слова о встрече с Ксенией. Карандашом старательно затерла эту неприятную ей запись так, что и прочитать ее стало невозможно, облегченно вздохнула и тут же, не мешкая, направилась к Григорию.

Старшего сына дома не было. Григорий дневал и ночевал в степи. Галина, занятая второй побелкой комнат, встретила сообщение свекрови об отъезде в Сухую Буйволу насмешливой улыбкой. Продолжая работать щеткой, она спросила:

— Неужели Дина пожелала вас видеть?

— И она и Алеша…

— А корову вашу кто будет доить? — спросила Галина. — Кто ее станет встречать и провожать в стадо?

— Тебя прошу, Галя… Корова молочная, так что немного оставишь молока для Вани, а остальное заберешь себе.

— У меня, мамо, своя корова во дворе, да и на ферме мне опротивело их доить, — сердито ответила Галина, размешивая в ведре короткой палкой известковый раствор, похожий на сметану. — И дом на моей шее, руки все известка поела, а вы еще и свое хозяйство на меня вешаете.

— Куда же деть корову?

— Не надо уезжать! Ничего с Диной и с Алексеем не случится.

— Просит же Алеша…

— А вы отпишите, что не можете приехать… Вот и все!

— Глупая ты, Галина. — Василиса осуждающе посмотрела на невестку. — Ты тоже мать, и когда твои хлопчики подрастут да разъедутся, вот им и будешь так отписывать, а меня не учи, молода еще! И ежели тяжко подоить корову, то пусть она хоть сгинет, а я все одно поеду к Алеше…

На этом неприятный разговор и закончился. Не простившись, Василиса с гордо поднятой головой направилась к воротам. Затем остановилась, быстро вернулась и заглянула в землянку. Дед Лука, в полотняных, давно стиранных подштанниках, лежал на низкой узкой кровати, вытянув, как мертвец, свои сухие, костлявые ноги. Такая же полотняная рубашка на нем была расстегнута. На голой, усеянной белыми волосками груди покоилась балалайка с оборванной струной.

Старик прихворнул. Третий день ему нездоровилось, и лежал он в своей низенькой землянке, как в могиле, одинокий и молчаливый. Изредка к нему шумливой ватагой залетали правнуки, просили дедуся побренчать на балалайке. И дедусь, даже хворый, в этом им не отказывал. Играл охотно, иногда подпевал своим слабым голосом. Когда же, как на грех, оборвалась струна, дети перестали навещать старика. Купить струны некому, да в Журавлинском сельпо их и не продают. Нужно было ехать в Грушовку или в Армавир. Но кто поедет? А без балалайки старик окончательно заскучал и затосковал. И как же он обрадовался, когда по одному ему слышному характерному шороху шагов узнал, что к нему пришла Василиса.

— Лежите, батя?

— Лежу, дочка… Что-то косточки мои заныли. — Лука холодно, отчужденно смотрел слепыми глазами на Василису, натужно глотая слюну и двигая крупным кадыком на морщинистой шее. — Будто я и не хворый, а силов у меня нету. И почему силов нема, не знаю… Так и лежу,

Кормят вас, батя?

— Спасибо, Галина не забывает. — Потрогал две струны несгибающимся большим пальцем. — : Беда, дочка, музыка моя испортилась. Накажи Ивану, пусть поедет в город и купит струн…

— Скажу, батя, скажу.

— А ты как живешь, Васюта?