Перевёрнутый полумесяц - Мирослав Зикмунд

Мы не знаем, куда двигаться дальше, названия улиц во французском плане города устарели, мы потеряли ориентацию в этом «вавилоне». Мирек бежит к регулировщику на перекресток, чтобы узнать, где же мы, собственно, находимся. Тот спокойно останавливает все движение и начинает разбираться в плане. Да, вот здесь. Отсюда все время прямо и в конце, за американским университетом, свернуть налево…

Скопившиеся позади нас машины подняли дикий рев, из трамваев несутся пронзительные свистки вагоновожатых, словно именно они обладают правами регулировщиков уличного движения. Истинные же блюстители порядка лишь посмеиваются, сохраняя полное спокойствие.

Выбравшись из сумасшедшего хоровода улиц и заглушив моторы на Рю Верден, перед зданием посольства, мы почувствовали большое облегчение.

Да, пожалуй, в Бейруте осталось что-то от торгового духа финикийцев. Недаром говорили, что у этого народа постоянно не хватало времени.

Глава двадцать первая

Маленькие люди Бейрута

Мы поменялись ролями: мы не ищем событий, события приходят к нам сами. Моторы обеих машин заглушены. У нас первая рабочая остановка. По каретке пишущей машинки шагает Европа, страна за страной. А снизу до нас доносится дыхание Азии. Оно проникает к нам на пятый этаж недавно достроенного дома на Рю Мадам Кюри, на открытую террасу, за бело-восковые поперечины жалюзи, отцеживающие избыток солнечного сияния Средиземноморья.

Край моря в открывающейся сверху перспективе как бы разделяет Бейрут на два мира. К верхнему относятся последние этажи современных зданий, пробуждающиеся к жизни в поздние утренние часы. В это время на их балконах появляются дамы в халатах. Польет такая дама цветы из лейки, вытряхнет скатерть и беззаботно садится в шезлонг, взяв на руки кошку. Спешить ей некуда, и она ждет, когда супруг вернется со службы…

Зато в нижнем мире, в тени старых одноэтажных домиков, разбросанных среди огородов и садов, с раннего утра царит оживление.

* * *

В преддверии близлежащей мечети на столе стоит граммофон, а рядом с ним лежат две пластинки. Одна из них основательно заиграна, ибо ее ставят пять раз в день, в то время как вторую — всего один раз. Поэтому на первой слова муэдзина звучат несколько комично: голос срывается, переходит в какое-то бормотание, а некоторые фразы не в состоянии разобрать даже искушенный прихожанин. Вот муэдзин начинает заикаться — это игла сошла с изношенной дорожки и перескочила на соседнюю.

— Опять он говорит «гав, гав», послушай, папа, — обращается к отцу пятилетний мальчонка-сосед.

Те же, кто знаком с муэдзином ближе, знают, что «гав, гав» означает «акбар» и что муэдзин «гавкает» дважды: в начале и в конце своего выступления, каждый раз, когда провозглашает, что аллах велик, то есть акбар.

На второй пластинке муэдзин не заикается и не «гавкает». Она в лучшей сохранности, потому что эту пластинку ставят всего один раз в день, с первыми лучами солнца. Кроме того, в ней содержится фраза, которая должна особо воздействовать на тех, кто еще валяется на матрацах и соломенных циновках. «Ассалата хаирун мин ан-науми», — нараспев произносит с патефонной пластинки выспавшийся муэдзин. (Лучше молиться, чем спать, лучше молиться, чем спать…)

* * *

Этот добрый совет отнюдь не относится к человеку в длинной галабее, который отправился в поход по улицам вместе со своей лошадкой и двуколкой задолго до призыва муэдзина. На двуколке установлена красная бочка, на ней, подобная летящей чайке, надпись по-арабски. Она означает «Шелл» — название нефтяной компании, потому что бочка наполнена нефтью. Люди из одноэтажных домиков покупают ее галлонами, чтобы в течение дня было на чем варить и жарить. Человек в галабее с чувством собственного достоинства отворачивает кран в нижней части красной бочки, получает за нефть несколько пиастров и щелкает бичом, погоняя свою кобылку:

— Но, милая, но…

Вслед за ним к дому подкатывает парнишка на велосипеде. Над передним колесом его укреплен проволочный багажник. В нем бутылки с белой жидкостью. Он развозит стерилизованное молоко двух конкурирующих фирм на любой вкус. Молоко одной фирмы превосходно. Молоко второй — еще лучше. Оно настолько хорошо, что его контрабандой доставляют в соседнюю Сирию, где, как говорят, молоко некачественное, его, мол, не умеют сохранять.

Обычно среди звона пустых молочных бутылок тишину вдруг прорезает душераздирающий старческий голос. Он звучит все ближе и ближе, и вместе с ним приближается дробный цокот ослиных копыт.

— Ринякты-ы-ын, — жалобно взывает старик, и от вопля его сердце кровыо обливается.

Это одному ему понятное загадочное «рынякты-ы-ын» можно воспринимать и как «буратыын» и как все что угодно, но каждый знает, что вслед за этим плачем появится ослик, навьюченный двумя небольшими ящиками и джутовым мешком, свисающим с правого бока, куда старик укладывает весы, камни, служащие гирями, и пачку бумажных пакетов. Осел упрямится, он с удовольствием пожевал бы хоть что-нибудь, раз уж нельзя добраться до свежего ароматного инжира, который носит на собственной спине. Хотя бы одуванчик возле стены ущипнуть, а потом незаметно добраться вон до той травки, которую каждое утро старательно поливает дворник. Она до сих пор еще сверкает жемчужными капельками влаги. Медленно движется торговец следом за своим осликом, рядом с ним две покупательницы роются в зеленых плодах инжира, выбирая получше. Одна из них — босая девчонка — выбежала из дому в наспех наброшенном платье, зато другая, старушка, нарядилась сама и о внуке позаботилась: повязала ему голову белой кисеей, чтобы малыша не кусали мухи.

Вот обе расплатились за свои утренние покупки, старик заколотил каменной «гирей» гвоздики, торчавшие из ящичка, вновь проплакал свое «ринякты-ы-ын» и хлестнул осла по шее:

— Ялла!

* * *

«Ялла» — слово многозначное. «Иди», — повелевает оно довольно мирно, что среди арабов случается не часто. Гораздо чаще оно сопровождается гневным взглядом и занесенной рукой. В этом случае оно значит: «проваливай», «убирайся», «пошел вон». Иногда же «ялла», наоборот, предлагает: «Идите сюда, я хочу вам кое-что сказать, идите, идите…»

Дважды в неделю это слово выкрикивает человек в дырявой, замасленной шляпе. Он произносит его надломленным, почти жалобным голосом и добавляет к нему слово «зайтун». Этот болезненный крик означает: «Подходите, люди добрые, у меня есть маслины, купите у меня маслины, не дайте мне погибнуть под тяжестью этого мешка…»