Когда исчезает страх - Петр Капица

От Кирилла уже который день нет писем. Я послала телеграмму Яну, он на нее не ответил. Что могло случиться?

28 сентября. Получила странное письмо от Зоси. Она в Заполярье. Пишет, что виделась с Яном. Видимо, опасаясь вымарок военной цензуры, Зося так зашифровала сообщение о Кирилле, что я изнываю от тревоги.

«Ян готов летать день и ночь, — писала она. — Он одержим одной мыслью: убивать, мстить за Кирилла. Гибель отца, мне кажется, Ян меньше переживал.

С Кириллом не все еще ясно. Полагают, что он идет пешком по тундре. Это километров сто, не меньше. Местность дикая».

Неужели вынужденная посадка в тундре? Хоть бы узнать какие-нибудь подробности от понимающих людей.

По штемпелю видно, что письмо шло шесть дней. За этот срок многое могло измениться. Буду просить Валина послать Зосе срочную телеграмму с запросом. От меня «молнии» не примут.

1 октября. Утром по радио опять неприятная весть — наши войска оставили Полтаву. Немцы все движутся и движутся. Они захватили почти всю Украину. Когда это кончится?

Пришел ответ от Зоси: «Разыскивают сверху зпт пока безрезультатно тчк Есть надежда тчк Привет Яна».

Кого же они послали на розыски? Мне надо быть там. Оставлю Дюдю старушкам и попытаюсь пробиться в Заполярье. Попрошу «ПО-2» и сама его найду.

10 октября. Была в Свердловском горвоенкомате. Военком был вежлив, но тверд.

— Многие жены стремятся к мужьям, — сказал он. — Но мы на это не можем пойти. Дороги и так забиты.

В обкоме комсомола отнеслись ко мне душевней. Даже по секрету сообщили, что Герой Советского Союза Марина Раскова создает женский авиационный полк. Набирает добровольцев. Если я потороплюсь в Москву, то попаду в него.

Что делать? В Заполярье меня не пустят. Да и чем я смогу помочь Кириллу? Время не ждет, сейчас все мы должны взяться за оружие. На самолете я лучше защищу Игорька и Дюдю. А дома и без меня за ними присмотрят. Решено — еду к Марине Расковой. Она меня поймет. Только бы Борис не заартачился.

Не мешкая, прямо из обкома я связалась по телефону с Валиным. Узнав о моем решении, Борис, конечно, огорчился, это я почувствовала по голосу, но он не стал попрекать и отговаривать, а, наоборот, попробовал подбодрить.

— Хорошо, не волнуйся. Можешь рассчитывать — присмотрю за малышом. И старух не покину, не беспокойся. Будет одна семья. Надеюсь прокормить всех. Только уж и вы, черти, не забывайте. Помните — не бегемотья у Валина шкура. И сердце у него есть, будет страдать и болеть за вас. Старайся писать чаще.

Может быть, когда-нибудь я покажу дневник Кириллу. Пусть знает, как все началось, и не укоряет меня.

Пишу на вокзале. Поезд пойдет в первом часу, а сейчас только одиннадцать. Как бы хотелось повидать Дюдю и еще раз прижать к груди. Я даже не попрощалась с ним как следует. Впрочем, так лучше. Он бы своим сердечком почувствовал, что я покидаю его надолго, и плакал бы, не отпускал.

13 октября. Была в Центральном Комитете комсомола, зашла к секретарям, все рассказала. Высокая блондинка в белом свитере покачала головой и спросила:

— На кого же вы ребенка бросаете?

В ее вопросе было осуждение, а в глазах сочувствие: «Еще не поздно, передумай, вернись, тебя никто не принуждает».

— Я не бросаю… оставила в надежных и добрых руках. Прошу: не спрашивайте о ребенке. Я сама измучилась, но иначе нельзя, я обязана быть на фронте. Я умею летать и могу-защищать малышей лучше, чем другие.

Больше они ни о чем меня не спрашивали. Секретарь ЦК сама позвонила Расковой. Марина Михайловна согласилась принять вне очереди и велела прибыть к четырем часам в Военно-воздушную академию.

В старом Петровском парке нетрудно было найти огромное здание. Капитан с красной повязкой дежурного показал мне, где формируется женский авиационный полк.

В комнате ожидания перед дверями мандатной и медицинской комиссий толпились девушки. Тут были школьницы, студентки, работницы. Многие из них не имели никакого отношения к авиации и очень боялись, что их не примут. Всех, кто выходил, они окружали и наперебой спрашивали:

— Строго осматривают? К зрению придираются?

— А если голова кружится, пропускают?

— Справки о стрелковой подготовке и прыжках с парашютом требуют?

— Ничего не требуют. Посмотрели, постукали и говорят: «Годна. Отправляйся домой за вещами и в ноль восемь быть на месте. Лишнего не брать. Главное — ложка и кружка».

Я прошла в комнату мандатной комиссии. За длинным столом сидели пожилой полковник и две женщины в военной форме. Раскову я сразу узнала по гладкой прическе с пробором посредине и белозубой улыбке. Я помнила ее портреты, они всюду печатались после знаменитого беспосадочного перелета из Москвы на Дальний Восток.

Марина Михайловна поднялась мне навстречу.

— Ирина Большинцова?.. — спросила она мягким грудным голосом. — Будем знакомы. Очень хорошо, что вы молоды.

Она отвела меня к небольшому столику, усадила на стул и начала просматривать документы.

— Обучили более ста человек? Замечательно! Нам такие нужны позарез. Правда, вам достанется. Полеты днем и ночью по уплотненной программе. Вы, конечно, военной подготовки не проходили. Ничего, наверстаете, почитаете уставы, пройдете строевую. На первых порах получите звено, аттестуем на лейтенанта, а там видно будет. Поздравляю с зачислением в первый женский авиационный полк!

Видимо, у других добровольцев во время крепкого пожатия руки вид был бодрый и глаза загорались радостью, а я выглядела по-иному. Марина Михайловна удивленно заметила:

— Почему такая печаль? Да вы никак плакали?..

— У меня на Урале малыш… Ему третий годик пошел.

Говоря это, я не сумела подавить дрожи губ. И вдруг вижу, что и у Героя Советского Союза Марины Расковой в глазах засветились слезы. Она еще раз пожала мне руку.

16 октября. Живу в общежитии. Большая светлая комната со столом в центре. Вдоль стен семь узких железных коек с жесткими матрацами и серыми солдатскими одеялами. Со мной здесь находятся четыре студентки, обучавшиеся в Центральном аэроклубе, и две летчицы гражданской авиации. Одна из них оставила в Сибири у матери двух маленьких девочек. Ее муж тоже на фронте, он танкист. Сейчас целыми семьями уходят на войну.

Положение тяжелое. Наши войска покинули Орел, Брянск, Вязьму. Гитлеровцы упрямо рвутся к Москве.

«Правда» печатает передовицы, призывающие напрячь все силы. Стране угрожает смертельная опасность.

Мы просыпаемся в темноте от громких голосов:

— Подъем… Подъем! — бегая от двери к двери, кричат дежурные из коридора.

Зажигаем свет, включаем радио. Первые известия с фронтов выслушиваем полусонные, со слипающимися глазами, потом одеваемся и бежим умываться.

Все наше время расписано по часам: после завтрака спешим в парк на построение. Здесь все дорожки и трава покрыты опавшими листьями. Лишь на дубах и некоторых тополях они еще держатся.

Командование решило всех нас одеть в одинаковую военную форму. Но такой одежды для женщин еще не пошили. Нам выдали только то, что было на складе: гимнастерки, брюки, мужское белье, кирзовые сапоги с портянками.

Портянки всех привели в умиление. Они были из теплой пушистой байки — «мировые пеленки!» А всё остальное для женщин не подходило. Одну шинель можно было надеть на двух таких, как я, и застегнуть на все крючки и пуговицы.

Сапоги для нас старались подобрать, как уверял складской старшина, «самые миниатюрные», но и они были не менее сорокового размера. А наши девушки до армии щеголяли в туфельках от тридцать четвертого до тридцать седьмого размера. Чтобы сапоги не хлябали, пришлось в них напихать бумаги и ваты.

В мужской одежде девушки утопали. Из всех комнат, где шла примерка, то и дело раздавались взрывы хохота. Некоторые рубахи годились для усмирения буйных, а штаны со штрипками оказывались на полметра длиннее ног.

Низкорослые девчата, вырядившиеся в солдатскую форму, имели комичный вид. Сперва от смеха у них только влажнели глаза, а потом кой у кого закапали настоящие слезы:

— Неужели так и будем ходить? Засмеют.

Мы замучили кладовщиков, заставляя их отыскивать для нас одежду самых малых размеров. Но и это не всех устроило. Пришлось добывать ножницы, иголки, нитки и самим подрезать, ушивать, переставлять пуговицы, подгонять форму по фигуре».

Глава пятнадцатая

В напарники к Шубнику попал сержант Стебаков. Молодому пилоту, любившему прихвастнуть, льстило то, что он вызвался прикрывать летчика, с которым другие не решались летать. После каждого полета Стебаков с подробностями рассказывал, как ему приходится изощряться, чтобы не потерять Шубника. При этом он снимал реглан и показывал гимнастерку. Она была мокрой — хоть выжимай.