Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова

что я просто с ним захотел выговориться. И даже пытался что-то отвечать.

– Димка, перестань. Ну, что значит – ты чуть не убил мать? Что за самобичевание? Так сложились обстоятельства. А мама обязательно поправится, и сама тебе скажет, что ты ерунду придумал какую-то. И девочка твоя остынет ещё и всё поймет. На меня, знаешь, сколько раз вот так бочку катили и мама твоя, и Ксюша теперь мозг порой выносит, чуть что не так. Я уже давно смотрю на это сквозь пальцы. И ты привыкнешь. Все они любят концерты устраивать, кто – больше, кто – меньше. Не знаю, пресно им без этих страстей, что ли…

Я снова замкнулся в себе, не слушая его больше. Потому что его теории к Тане уж точно не подходили. Она может быть порой резкой и вспыльчивой, спонтанной и не всегда уравновешенной, но Таня – открытая и искренняя. И если уж она что-то говорит, то так оно и есть. Так она и чувствует. И браслет этот брошенный, пусть он и как злая пощечина, был, в общем-то, просто подтверждением её слов – между нами всё кончено. Я умом всё это понимал, но принять пока не мог.

Однако после этой странной исповеди стало… нет, не легче, но как-то спокойнее, что ли.

После обеда мы снова с отцом съездили в больницу, но повидать маму мне так и не дали.

«Пока рано, – убеждал нас завотделением. – Может быть, завтра…».

А в семь утра нам позвонили из реанимации и сообщили, что ночью мамы не стало.

49

Таня

Я захлопнула за Димой дверь и привалилась к ней спиной. Зажала рот ладонью, чтобы тут же не зареветь в голос, пока он ещё там, в подъезде.

Сердце скакало как подстреленный заяц, врезалось в ребра, истекало кровью. Господи, как больно, как нестерпимо больно. Все силы я потратила на то, чтобы продержаться перед ним, чтобы говорить спокойно, когда на самом деле внутри я просто погибала, разваливалась на кусочки. И под конец все-таки сорвалась…

И вот он ушёл. Внизу хлопнула дверь. Я сползла по двери на корточки и взвыла в голос.

«Что я наделала, что я наделала…», – шептала в ужасе и уливалась слезами.

А затем я отомкнула замок и выскочила в подъезд. Нашла на лестнице, на грязной ступени его браслет. Подняла как самую хрупкую ценность. И вернулась домой.

Нет, я всё сделала правильно, говорила я себе, когда истерика наконец отпустила. Ведь действительно мы оказались в тупике. Никакого выхода у нас не было, только мучиться самим и друг друга мучить. Зачем нужна эта агония? Все равно ничего бы у нас не вышло. Я его матери как кость в горле, что бы Димка ни говорил. И перетягивать его на себя как одеяло– это нечестно и жестоко, в первую очередь по отношению к нему. Я просто его отпустила. Отступила. Сейчас. Потому что позже это было бы ещё больнее.

Да, всё правильно, только почему так невыносимо тяжко. Почему ощущение, что именно я сейчас растоптала и его, и себя, и хоть какую-то надежду… Даже не надежду, наверное, а что-то светлое, что между нами было…

Весь день до самого вечера я места себе не находила. Кляла свой дурацкий характер, плакала, убеждала себя, что так будет в конечном итоге лучше, но сама же в это не верила. Может, ему и будет лучше, не придется разрываться, а каково будет мне? Видеть его каждый день в школе – это же как соль на свежую рану.

К вечеру я все же кое-как успокоилась. Только сердце саднило и ныло, но, наверное, это надолго.

Ну и конечно, я на нервах ждала возвращения отца. Вдруг он опять припрется домой пьяный и буйный? Вдруг учинит мне расправу за попытку побега? Впрочем, сегодня эти опасения не вгоняли меня в леденящий ужас, как накануне. Мне было настолько плохо из-за Димы, что даже страх перед отцом померк.

А пришел он поздно, но трезвый как стеклышко. И это ещё не всё…

Заслышав шум в прихожей, я тотчас напряглась. Отец бродил по квартире, потом заглянул в мою комнату. Я настороженно уставилась на него в ожидании: что скажет?

А он молчал. И не заходил, так и топтался неуклюже на пороге, словно ему неловко. И не смотрел на меня прямо, взглядывал украдкой и сразу опускал глаза.

От него плохо пахло – застарелым потом и чем-то вроде машинного масла. Но, главное, не перегаром. Тут я заметила, что в руках он сжимал какой-то пакет, обычную непрозрачную маечку.

– Как ты, Танюша? – спросил он.

Я не сразу ответила, а потом сказала честно:

– Вообще-то ужасно.

– Прости меня.

Я никак не отреагировала. Сидела и смотрела на свои руки, сложенные на коленях.

– Танюш, я ж папка твой. Я ж за тебя готов любого порвать…

– Только ты меня чуть не порвал, – буркнула я, не поднимая глаз.

– Меня перемкнуло… да знаю я, знаю, виноват я. Я десять лет сидел и думал, что выйду и найду этого ублюдка. Этого Рощина. И добью его, сучонка. И тут вы с Валькой… меня просто перекрыло в тот момент…

– А вдруг тебя снова перекроет, и тогда добьешь меня?

– Нет-нет, – отец замахал руками. – Клянусь, сукой бу…

Он осекся и, боже, смутился, что ли?

– Никогда тебя больше ни пальцем… Клянусь! И с пьянками завяжу. Мне же самому уже тошно было. Больше ни-ни. Вот увидишь. Мы еще заживем с тобой. Нормально заживем. Как люди. Я же всё понял. Только не надо с этими Рощиными, не связывайся с ними, прошу. Не из-за меня, а ради матери, ради Аришки нашей. Гнилые они люди, наглые, перешагнут и не заметят. Я же за тебя боюсь. Надоешь ему, и они тебя… как мусор.

В груди и так болело, а от его слов