Трилогия тумана (сборник) - Карлос Сафон

Карлос Руис Сафон.

Май 2007 года.

* * *

Дорогая Ирен,

я помню, как прилив смывал твои следы на песке. Сентябрьские огни питают мою память. Уже тогда я осознавал, что холодное дыхание зимы вскоре развеет миражи лета, которое мы провели вместе в Голубой лагуне. Ты удивилась бы, узнав, как мало перемен произошло в округе с тех пор. Башня маяка по-прежнему возвышается в густом тумане, как бессменный часовой. Дорога вдоль Английского пляжа стала едва заметной тропинкой, которая петляет и теряется в песке.

Развалины Кравенмора выступают над лесом, окутанные безмолвием и темнотой. Я теперь редко хожу на яхте в лагуну. Когда же выпадает такой случай, я все еще различаю вдали растрескавшиеся стекла западного крыла. Они сверкают в туманной дымке, точно мистические знаки. Я помню, словно это было вчера, как мы пересекали лагуну, возвращаясь в порт с наступлением вечера. И мне, околдованному воспоминаниями о тех волшебных днях, вновь чудятся мерцающие во тьме огни. Но я хорошо знаю, что там уже никого нет. Совсем никого.

Ты спросишь, что сталось с Домом-на-Мысе. Что ж, он стоит как стоял, на отшибе, созерцая безбрежный океан с вершины утеса. Прошлой зимой шторм разнес в щепки то, что еще оставалось от небольшого причала в бухте. Богатый ювелир, приехавший из какого-то безвестного города, хотел купить дом, соблазнившись его смехотворной ценой. Однако западные ветра и прибой, что атакует отвесные скалы, остудили его воодушевление. Соль сделала свое дело, источив поверхность беленого дерева. Потайная тропинка, которая вела в лагуну, ныне заросла диким кустарником и завалена буреломом, превратившись в непроходимые дебри.

Изредка, когда работа на пристани позволяет, я сажусь на велосипед и еду на мыс, чтобы полюбоваться закатом с веранды, нависающей над скалами: только я и стая чаек. Птицы как будто присвоили себе права новых жильцов, не позаботившись заглянуть в кабинет нотариуса. С веранды до сих пор можно увидеть, как луна, поднимаясь над горизонтом, протягивает серебряную гирлянду от мыса к Пещере Летучих Мышей.

Помню, однажды я говорил тебе об этой пещере. Тогда я рассказал легенду о корсиканском пирате, чей корабль будто бы утонул в гроте бурной ночью 1746 года. Признаюсь, я сочинил всю историю. Не было на самом деле ни контрабандиста, ни бесшабашного флибустьера, рискнувшего зайти в эту темную пещеру. В свое оправдание я могу сказать, что та ложь была единственной, что ты когда-либо слышала из моих уст. Клянусь. Впрочем, наверное, ты сразу все поняла.

Нынешним утром, когда я вытягивал сети, зацепившиеся за подводные рифы, меня вновь посетило видение. На секунду мне показалось, будто я вижу тебя на веранде Дома-на-Мысе. Ты стояла и молча смотрела за горизонт, как ты любишь делать. Тут чайки взмыли ввысь, и я понял, что на веранде никого нет. Вдали, над волнами тумана, возвышалась гора Сен-Мишель, плавучий остров, севший на мель в отлив.

Иногда меня одолевают сомнения. Мне кажется, будто все уехали, поселившись далеко от Голубой лагуны. И только я очутился в ловушке времени, тщетно ожидая, что багряный сентябрьский прилив вернет мне нечто более ценное, чем воспоминания. Не обращай внимания. Море проделывает такие трюки: рано или поздно оно все возвращает, особенно воспоминания.

По-моему, я отправил тебе уже сотню писем (считая и это последнее) на тот старый адрес, который мне удалось разузнать в Париже. Порой я спрашиваю себя, получила ли ты хоть одно письмо, вспоминаешь ли еще меня и рассвет на Английском пляже. Может, да, а может, жизнь увлекла тебя слишком далеко и от этих мест, и от всего, что напоминает о войне.

Тогда жизнь выглядела для нас намного проще, помнишь? Да? Нет, конечно. Я склоняюсь к мысли, что лишь я, несчастный глупец, до сих пор живу памятью о тех коротких днях 1937 года и помню каждую минуту, что ты была рядом…

1. Небо над Парижем

Париж, 1936 года

В ночь, когда умер Арман Совель, небосвод прочертила огненная комета. За ней до самого горизонта тянулся пылающий шлейф. Так утверждали очевидцы. Ирен, дочь Армана, не видела огненную комету, но много лет ее волшебное сияние озаряло сны девочки.

Занималось морозное зимнее утро. Оконные стекла в четырнадцатой палате больницы Сен-Жорж тонким слоем разукрасил иней, и получилась фантастическая акварель, изображавшая город в золотистых предрассветных сумерках.

Арман Совель угас тихо, едва вздохнув. Симона, жена Армана, и его дочь Ирен подняли головы, когда первые лучи, прорезав ночную пелену, легли светлыми полосами на пол больничной палаты. Дориан, младший сын, спал на одном из стульев. В палате царило гнетущее безмолвие. Слова не потребовались, чтобы осознать случившееся. После шести месяцев страданий черный призрак болезни, название которой было невозможно выговорить, забрал жизнь Армана. Вот и все.

Так начался ужасный год, хуже которого семейство Совель не знало ни до, ни после.

* * *

Арман Совель унес в могилу свои обаяние и заразительный смех, но бесчисленные долги не последовали за ним в последний путь. Вскоре когорта кредиторов и всякого рода публика в сюртуках и с кучей почетных званий взяла за правило наведываться в дом семейства Совель на бульваре Осман. Прохладные светские визиты с соблюдением формальной вежливости сменились завуалированными угрозами, а те, в свою очередь, секвестрами.

Для Ирен и Дориана закончилась пора престижных коллежей и дорогой одежды и настал черед почасовой работы и более скромных нарядов. Это явилось лишь началом стремительного погружения семьи Совель в пучину реальности. Но самое тяжелое бремя на пути вниз выпало на долю Симоны. Она вернулась на учительскую работу, однако ее жалованья оказалось недостаточно, чтобы противостоять лавине долгов, съедавшей скудные средства. Отовсюду дождем сыпались новые документы, подписанные Арманом, новые непогашенные векселя, и возникали новые черные бездонные дыры…

Именно в тот период у маленького Дориана зародилось подозрение, будто половину населения города Парижа составляют адвокаты и ростовщики – особый тип крыс, обитавший на поверхности. И тогда же Ирен (без ведома матери) стала подрабатывать в танцевальном зале. Она танцевала с солдатами, робевшими юношами, почти подростками, и получала гроши. Эти деньги Ирен по ночам складывала в коробку-копилку, которую Симона прятала под мойкой на кухне.

Членов семейства Совель ожидало еще одно неприятное открытие: число людей, провозглашавших себя их друзьями и благодетелями, таяло быстрее, чем иней на рассвете. Однако с наступлением лета Анри Леконт, старинный друг Армана Совеля, предоставил семье возможность поселиться в небольшой квартирке на Монпарнасе. Она находилась над магазинчиком художественных принадлежностей, которым владел месье Леконт. Разговор о плате за жилье Анри оставил до лучших времен. Он рассчитывал, что в качестве ответной любезности Дориан, обладатель пары молодых быстрых ног, поможет ему в магазине, взяв на себя обязанности посыльного. Симона не находила слов, чтобы в полной мере выразить признательность старому месье Леконту за его доброту. Но торговец и не ждал благодарности. В мире крыс судьба свела их с ангелом.

В начале зимы, незаметно ступившей на улицы города, Ирен исполнилось четырнадцать лет, хотя многие дали бы девочке все двадцать четыре. Ирен купила пирог (потратив деньги, заработанные в танцевальном зале), чтобы отпраздновать день рождения с Симоной и Дорианом как полагается. Все они скучали по отцу. Отсутствие Армана тоскливой тенью довлело над членами его семьи. Собравшись в тесной гостиной квартирки на Монпарнасе, они вместе задули свечи на именинном пироге. И каждый загадал желание, чтобы вместе с пламенем сгинул и призрак несчастья, преследовавший семью много месяцев. На сей раз их мольба не осталась без ответа. Они еще не знали об этом, но эра невзгод приближалась к концу.

Прошло несколько недель, и на горизонте семейства Совель неожиданно забрезжил луч надежды. Благодаря ремеслу месье Леконта и его обширным знакомствам у Симоны появилась перспектива получить хорошую работу в маленьком приморском городке – вдали от серой парижской хмари, вдали от печальных воспоминаний о последних днях Армана Совеля. Богатому изобретателю и производителю игрушек по имени Лазарус Жан требовалась экономка. Он хотел поручить ей заботу о роскошной усадьбе, расположенной в лесу Кравенмор.

Вдвоем с женой Александрой изобретатель жил в огромном имении, по соседству со старой фабрикой игрушек, ныне закрытой. Супруга кукольника страдала тяжелой болезнью и вот уже двадцать лет не покидала своей комнаты в недрах большого дома. Лазарус Жан предлагал экономке щедрое жалованье. Кроме того, он разрешал семье поселиться в Доме-на-Мысе. Это было скромное жилище, по строенное на вершине утеса над обрывом, и находилось оно на противоположном от усадьбы конце леса Кравенмор.