Море смерти, берег любви - Светлана Владимировна Успенская

закрытую квартиру в мансарде для меня не составило ни малейшего труда. Всего-то третий этаж, тьфу! Я взобрался на клён, росший вплотную к стене столетнего розового особняка, лет сто назад принадлежавшего, должно быть, толстому купчине первой гильдии, пробрался по толстой ветке на крышу и через минуту уже пытался рассмотреть через залитые дождем стекла мансардных окон, что творится в мастерской. Без толку. Темень – хоть глаз коли. Даже мое зрение, обострённое темным заключением в колодце, отказывалось что-либо различать.

Я достал из кармана увесистый кусок кирпича, который загодя прихватил по дороге, и ударил по стеклу. Острые осколки посыпались вниз с ужасным грохотом, слышным, наверное, от Химок до Южного Бутова.

Я замер и прислушался. Тихо. Пока тихо. Аккуратно сбросив вниз опасные осколки, торчавшие из рам наподобие зубьев, я перекинул ноги через раму и спрыгнул в комнату. Грохот падения смешался с хрустом раскрошенного стекла. Ожидая атаки из темноты, я настороженно застыл. Однако всё было спокойно. Только мое собственное свистящее дыхание раздавалось в ночной тишине, и кровь отдавала в виски громовыми раскатами. Отлично! Кажется, Рината нет дома, от такого грохота проснулся бы и глухой. Споткнувшись обо что-то, кажется о стул, при призрачном свете московской светлой ночи я подошел к стене и стал шарить в поисках выключателя. Через минуту вспыхнул яркий, ослепительно яркий свет. Я зажмурился. Из слепоты я выбирался постепенно. Сначала пытался смотреть одним глазом, потом другим, наконец раскрыл оба. Я заглянул в спальню – несмятая кровать пуста. Обошел комнаты, заглянул даже в кладовку – никого. Тогда я спокойно отправился на кухню, сделал себе огромный бутерброд, постоял в ванной под горячим душем и, завернувшись в махровую простыню, направился в мастерскую в поисках одежды.

– Где-то валялась моя сумка… – деловито бормотал я и жадно кусал бутерброд с колбасой.

И тут я увидел…

Рината, который лежал, раскинув руки. Лежал он в какой-то неестественной позе, а около головы был нимб из черной крови. Но даже не это было страшно, а страшно было то, что из глаза у него торчала стрела!

Я словно сам умер, так мне стало плохо, несколько минут я только судорожно двигал кадыком, то и дело сглатывая горькую слюну. Потом дикий приступ неожиданной тошноты вывернул желудок наизнанку, я упал на колени и долго корчился, извергая потоки только что проглоченной пищи.

Свежий ночной воздух и мелкий дождь, ворвавшиеся в разбитое мансардное окно, привели меня в чувство. Я поднялся на ноги, подошел к телу и осторожно присел около Рината. Бледная рука, до которой я, преодолевая отвращение, едва посмел дотронуться, оказалась мертвенно-холодной и неподвижной. Он умер задолго до моего прихода. Я коснулся арбалета, но сразу же отдёрнул руку.

Я оглядел мастерскую. На полу валялся огромный арбалет, слишком большой для того, чтобы быть бутафорским. Пустой мольберт, рассыпанная по полу сангина. Ткань с с греческим орнаментом вдоль кромки. Гипсовые головки, слепки с античных статуй. Рисунки на столике, которые шевелил ветер. Я подошёл и взял один из них. Девушка стоит на одном колене, в руках натянутый гастрафет, лицо замазано черным. На другом рисунке девушка бежит. Коротенькое платье развевается на ветру. Лицо под черной маской. На следующем рисунке тоже лицо замуровано черным…

Какой-то тревожный шорох раздался за спиной. Я резко оглянулся. Прямо мне в лицо смотрело черное дуло пистолета. Еще один человек целился в меня на пороге открытой двери.

– Лицом к стене, руки за голову, – негромко и твердо бросил мне парень, обеими руками державший массивную пушку.

Я покорно замер, заложив руки за голову. Сквозняк из разбитого окна шевелил рисунки, один из них от порыва ветра подлетел к трупу и, как будто платком, упал на мёртвое лицо, залитое кровью.

– Я сказал: «Лицом к стене», – повторил парень, явно нервничая. Черный ствол так и прыгал в его руках. У него был девичий румянец во всю щеку, который я хорошо разглядел.

Я медленно повернулся спиной и послушно уткнулся лицом в обои. Опытные руки, хорошо знающие свое дело, обхлопали меня вдоль тела. Естественно, ничего под влажной простыней он не обнаружил – все имеющееся в наличии оружие находилось у меня в плавках.

– В машину его, – услышал я. – Линюков, вызывай дежурную бригаду криминалистов. Красовский, найди понятых… Ну что, голубчик, попался? Да повернись ты… Покажи личико, Гюльчатай. – Весёлый парень с пистолетом деловито засовывал пушку в кобуру.

Я медленно повернулся к ним лицом.

Следователь прокуратуры, к которой меня доставили из СИЗО, носила бравую фамилию Молодцова и, кажется, вполне соответствовала ей. Она была одной из тех лихих особ, которые так импонировали нашему великому классику Некрасову («Коня на скаку остановит» и так далее), но мне внушали священный ужас. Когда она буравила меня своим взглядом, сделанным из великолепной легированной стали высшей марки, я дрожал от страха от макушки до пят. У нее были прекрасные волосы ультрамодного баклажанового цвета и кобура на правом боку, хотя эта приятная особа была одета «по гражданке» – в английский костюм из тех, что носят проводницы в поездах или стюардессы «Аэрофлота» в рекламе стирального порошка. Фигура у нее была замечательная, и я решил при случае ввернуть соответствующий комплимент, может быть, это хоть немного поможет мне в дальнейшей судьбе.

Надо ли говорить, что эта дама видела во мне лишь отъявленного преступника, который бестолково запирается, не желая признавать очевидные вещи, вместо того чтобы честно признаться в содеянном и предстать перед «нашим советским судом, самым гуманным судом в мире». Естественно, я не желал признаваться в том, чего не совершал, и внутренне уже начал готовиться к ВМН (высшей мере наказания).

При первом же романтическом свидании в прелестной комнатке, на окнах которой, по дикой фантазии архитектора, были вмонтированы решетки с палец толщиной, Молодцова Т.Г. предъявила мне обвинение, подписанное прокурором, и мягко, в деликатной форме дала понять, что дело, считай, уже раскрыто и доказано и осталось только выполнить кое-какие не имеющие особого значения формальности – ведь меня застукали, как говорится, с поличным. В СИЗО добрые люди, имевшие три и более ходки на зону, научили меня, как нужно вести себя со следаками, самое благоразумное – запираться во всем, даже в очевидных вещах, иначе расколют и, как пить дать, повесят чужую «мокруху».

И я добросовестно запирался. Нет, я, конечно, сознался в проникновении в чужую квартиру, в похищении продуктов из холодильника, в незаконном использовании чужого душа, но только не в убийстве. В чем угодно, только не в убийстве.

– Послушайте, Копцев, – мягко втолковывала Молодцова, –