Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

— Государь, — вступил г-н де Шуазель, — не думайте, будто мы преувеличиваем: весь свет возмущается подобной дерзостью.

— Весь свет! Вот еще одно чудовище, которого вы боитесь, вернее, пытаетесь запугать им меня. Разве я слушаю весь свет, когда он устами тысяч пасквилянтов, памфлетистов, куплетистов и интриганов твердит мне, что вокруг меня воровство, предательство, глумление? Бог свидетель, не слушаю. Пускай себе говорят, я только посмеиваюсь. Вот и делайте, как я, черт побери! Заткните уши, а когда ваш «весь свет» устанет кричать, он замолкнет. Ну вот, пожалуйста! Вы уже кланяетесь мне с недовольным видом. И Людовик надулся. Как странно, в самом деле: мне отказывают в том, что дозволено даже самому незначительному частному лицу, мне не дают жить по моему разумению; ненавидят все, что я люблю, любят все то, что мне ненавистно! Да в своем ли я уме? Властелин я или нет?

Дофин взял ножик и вернулся к часам.

Г-н де Шуазель поклонился так же, как в первый раз.

— Вот как! Вы мне не отвечаете. Ну, скажите же хоть что-нибудь, черт возьми! Вам что же, угодно, чтобы я умер с горя от ваших речей и от вашего молчания, от вашей дурацкой ненависти и дурацких страхов?

— Я не питаю ненависти к господину Дюбарри, государь, — с улыбкой произнес дофин.

— А я, государь, его не боюсь, — надменно изрек г-н де Шуазель.

— Да вы оба смутьяны! — вскричал король, впадая в притворный гнев, а сам между тем испытывая всего лишь досаду. — Вы хотите, чтобы обо мне судачила вся Европа, чтобы надо мной потешался мой кузен, прусский король, чтобы мой королевский двор на деле обратился в птичий двор, описанный этим наглецом Вольтером. Нет уж, так не будет. Нет, я не доставлю вам этой радости. У меня свое понятие о чести, и я буду заботиться о ней так, как считаю нужным.

— Государь, — сказал дофин со своей неисчерпаемой кротостью, уживавшейся с неизменной настойчивостью, — приношу извинения вашему величеству, но речь идет не о вашей чести, а о достоинстве ее высочества дофины, которой нанесли оскорбление.

— Его высочество прав, государь; одно слово из уст вашего величества, и больше никто не дерзнет на подобное.

— Да кому же дерзать? Никто ведь и не дерзал: Жан человек грубый, но вовсе не злой.

— Ладно, — произнес г-н де Шуазель, — отнесем этот случай на счет его грубости, ваше величество, но пускай он принесет господину де Таверне извинения за эту грубость.

— Я уже сказал вам, — вскричал Людовик XV, — что все это меня не касается; пускай Жан принесет свои извинения — если желает, а если не желает, пускай не приносит, это его дело.

— Если предоставить событиям развиваться своим ходом, пойдут толки, государь, — сказал г-н де Шуазель. — Имею честь предупредить об этом ваше величество.

— Тем лучше! — вспыхнул король. — И чем громче будут эти толки, тем плотнее я заткну уши, чтобы не слышать ваших глупостей.

— Итак, — с несокрушимым хладнокровием возразил г-н де Шуазель, — вы, ваше величество, разрешаете мне объявить во всеуслышание, что считаете господина Дюбарри правым?

— Да вы что! — возопил Людовик XV. — Да разве я могу судить, кто прав, кто виноват в деле, которое для меня чернее чернил! Решительно, вам угодно довести меня до крайности. Поберегитесь, герцог… Людовик, вам бы тоже следовало быть осторожней… Обдумайте то, что я вам сказал, а теперь я удаляюсь: я устал, я на исходе сил, я больше не выдержу. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли, где, быть может, хоть немного поживу в покое, особенно если вы за мной не последуете.

Он уже шел к двери, когда она отворилась, и на пороге вырос придверник.

— Государь, — сказал он, — ее королевское высочество мадам Луиза ждет вас в галерее, дабы попрощаться с вашим величеством.

— Попрощаться? — изумленно воскликнул король. — Но куда же она едет?

— Ее высочество сказала, что ваше величество разрешили ей покинуть замок.

— Ну вот, опять происшествие! Теперь моя святоша что-то надумала. Право, я несчастнейший из людей!

И он вышел со всей поспешностью.

— Его величество оставил нас без ответа, — сказал дофину герцог. — Каково будет решение вашего королевского высочества?

— А, зазвонили! — воскликнул молодой принц с притворной или искренней радостью, слушая звон часов, которые наконец-то пошли.

Министр нахмурил брови и, пятясь, вышел из зала часов; принц остался один.

27. ПРИНЦЕССА ЛУИЗА ФРАНЦУЗСКАЯ

Старшая дочь короля ждала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1684 году Людовик XIV принимал генуэзского дожа и четырех сенаторов, которые явились умолять о прощении для республики[68].

В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был выйти король, стояли с подавленным видом несколько придворных дам.

Людовик XV появился как раз в тот момент, когда в передней начали собираться группы, поскольку во дворце пошли слухи о том, что, кажется, утром принцесса приняла окончательное решение.

Луиза Французская, принцесса, обладавшая величественной осанкой и поистине царственной красотой, хотя непонятная печаль порой омрачала ее чистое чело, так вот, повторяем, Луиза Французская приверженностью к правилам суровой добродетели внушала всему двору глубочайшее уважение к верховным властителям государства, которых во Франции последние полвека чтили лишь из корысти или страха.

Более того, в пору всеобщего охлаждения народа к своим владыкам, которых, правда, пока еще не именовали громогласно тиранами, ее любили. Причина заключалась в том, что ее добродетели была чужда нетерпимость. И ей не перемывали во всеуслышание косточки, зато помнили, что у нее есть сердце. И она каждодневно доказывала это добрыми делами, меж тем как другие снискивали себе известность скандалами.

Людовик XV побаивался дочери по той простой причине, что уважал ее. А порой даже гордился ею, она была единственная, кого щадили его язвительные насмешки и пошлые выходки; трех других своих дочерей — Аделаиду, Викторию и Софию — он звал Тряпка, Кислятина и Ворона, тогда как Луизу Французскую — Мадам.

С той поры как со смертью маршала Морица Саксонского[69] под гробовые своды сошла душа, сравнимая с душами Тюренна и Конде[70], а со смертью Марии Лещинской — государственный ум, не уступающий уму Марии-Терезии, все измельчало вокруг умалившегося трона; вот тогда-то принцесса Луиза со своим поистине царственным характером, казавшимся в сравнении со всеми остальными прямо-таки героическим, составила гордость французской короны и стала ее единственной драгоценной жемчужиной среди множества побрякушек и фальшивых камней.