О, юность моя! - Илья Сельвинский

Этот вагон сразу стал Леське таким дорогим и близ­ким, что из глаз брызнули слезы. За ним он почувство­вал трагедию пролетарского государства, которое сейчас подвергается последним ударам Антанты, чтобы прекра­тить свое существование, может быть, навеки. Ведь Тула взята, а Мамонтов под Тамбовом, и эта теплушка только что прибыла оттуда как трофей. С нее даже не смыли надписей. Зачем? Пусть все видят, что за паника у крас­ных.

— По вагонам! — закричал комендант вокзала.

Леська вздохнул и стал погружаться в теплушку вме­сте с другими.

Поезд тронулся. Публика принялась шелестеть то га­зетами, то книжками. И тут Бредихин вспомнил о записке Беспрозванного:

«Елисей, милый!

Как вежливый человек, я должен был бы сказать Вам, что очень по Вас соскучился. Но в Вашей комнате поселилось такое восхитительное, такое бледно-розовое создание, что ко мне верну­лась вновь молодость. Никаких подробностей не сообщу — все поймете. Горько и радостно. Пусть это крохи со стола господня, но в моем воз­расте всякое даяние благо.

Ваш А. Беспрозванный»

Затем шло стихотворение:

Демон и Ангелина

Ангел шепчет евангелье,Чтоб не попутал бес.А демон целует ангела,Презрев законы небес.

И думает: «Что я делаю?Не нужен я ей. Нелюбим!»Но у ангела крылья белыеС подпухом голубым.

Тут демону бы утоление,Низвергнутому оттого,Что не стучал коленямиПри имени «божество».

И вот в пустоте вне времениПовис этот гордый дух.Как сладко было бы демонуЗарыться лицом в пух!

Но ангелу демон не нравится:Он слишком жаден и груб.И мелкое сердце плавитсяОт его огневеющих губ.

И плачет великий. А инокиСледят за паденьем планет:Это демон роняет слезинки,Словно он не дух, а поэт.

Дальше приписка:

«Р. S. Это письмо я написал третьего дня в расчете, что кто-нибудь придет же за Вашими ве­щами. А вчера случилась ужасная вещь: читал я стих моей пассии, и вдруг она изрекла: «Голубое это мещанство». Вы бы слышали интонацию... Какой апломб! Категоричность! И все очарование исчезло. Что делать с этой дурой? Как выкурить ее из квартиры? Ненавижу ее!!!

А. Б.»

Елисей оказался прав: для него Евпатория была пу­ста. Все связи, какими он когда-либо располагал, ис­чезли: братья Видакасы и Улисс Канаки — на дне мор­ском. Виктор Груббе, Сенька Немич и все его сестры рас­стреляны. Катя и Голомб убиты; Гульнара в Турции и все равно что мертва, «Дюльбер» на зиму закрыт, а Ду­ваны неизвестно где... Живы ли они?

Елисей почувствовал себя человеком, который про­спал столетие, очнулся и увидел те же дома, а в них со­вершенно других людей.

Но Чатыр-Даг на месте, и море осталось тем же, евпаторийское родное море...

В это страшное текучее время, когда невозможно было ухватиться за какую-нибудь устойчивую секунду, осо­бенно дорогой сердцу казалась неподвижность большой природы.

Елисей уходил далеко за город в угрюмые дюны и долго оставался наедине с этими песками, горами и мо­рем — такими же древними, как и тысячу лет назад. Крым... Его Крым... Что знали о нем курортники? Пляж, кабинки, «буза». А Елисей, сидя на камне у самой пены, с наслаждением слушал ее шорох.

Как Демосфен раскатывая во рту камни, евксинский Понт шепелявил ему о мифах; образы их, затянутые ту­маном столетий, возникали перед ним на берегах, сохра­нивших свой облик таким же, каким он сложился со дня сотворения мира.

Обитали здесь Посейдон, тритоны, океаниды. Елисею казалось, что он слышит хохот этих дев вон за той, самой высокой дюной. Но это хохотали чайки.

Вслед за мифами пришла легенда: появились кимме­рийцы, которых, может быть, выдумал Гомер. Край на­зывался Киммерией и стал известен тем, что о нем ни­чего не известно. Потом нахлынули кочевые орды урало-алтайской ветви — скифы. Отсюда началась история. Во всяком случае, установлено, что случилось это в VIII веке до Р. X. Желтолицые наездники, коренастые, косматые, но лишенные от природы усов и бороды, скифы обличьем напоминали женщин. Но по нраву это были звери. В книге IV «Греко-персидских войн» Геродот гово­рит, что, питаясь мясом, тушенным в лошадином поту под седлами, скифы любили лакомиться и человечиной. С особенной охотой пили они кровь первых же пленных на поле боя. Сдирая с побежденных скальпы, всадники украшали ими уздечки своих коней. Если же скальпов было много, из них сшивали плащи, как из сусличьих шкурок, и щеголяли в этих страшных одеяниях.

Несмотря на всю свою дикость, скифы были очень близки душе Бредихина. Однажды в краевом музее видел он вещи, добытые археологами в скифских курганах: ма­леньких каменных баб, наконечники стрел, золотые брас­леты, и вдруг — «альчики», те самые бараньи бабки, в которые играют и сейчас все крымские ребята, в которые играл и Леська... Что может быть родней?

Потом были здесь греки, римляне, гунны, итальянцы, хозары, татары, наконец, русские. Но сказать о Крыме, что это многонациональный край, значит ничего о нем не сказать. В Крыму ясна сама относительность понятия «нация». Уже скифы, двести лет владевшие Киммерией, под конец вобрали в себя все племена, кочевавшие в Южной Таврии. Особенно же любопытна судьба голубо­глазых ост-готов, пришедших на южный берег с Балтики и организовавших пиратское государство. Хищные готы грабили суда не только на Черном, но и на Эгейском море. Но куда они делись?

История говорит, что пираты в конце концов признали себя вассалами Восточной Римской империи. Но ведь они никуда не уходили. Однако их нет. Но кто же такие «крымчаки» — племя, взявшее иудейскую религию у хозар, а язык у татар? Почему они нередко голубоглазы и рыжеволосы? На этот Леськин вопрос наука пока ответа не дает. А Елисей носил в своей груди все эти расы, на­ции, племена, и задолго до того, как ознакомился со взлядами партии, он уже был глубоким, органическим итернационалистом.

Он бродил по отлогим берегам Евпатории в невиди­мой толпе скифов, гуннов, хозар и чувствовал себя богаче всякого, кто жил в Крыму и ничего этого не знал, не по­мнил, не видел. Как ни странно, эти легендарные народы помогли ему скоротать время до весны. Конечно, Елисей жил не только историей и мифологией. Он подзубрил эн­циклопедию права и статистику, закрепил в памяти по­литэкономию и собирался съездить в университет, чтобы сдать эти предметы в весеннюю сессию. Но Еремушкин не появлялся, и Леська не знал, имеет ли он право вер­нуться в Симферополь.

Вот дурацкое положение: в партию его не берут, но он считает себя большевиком и по собственному желанию не хочет сделать ни шагу.

Но, с другой стороны, на какие шиши он поедет в Сим­ферополь? Зарубовская тысяча ушла на домашние рас­ходы, а брать у Леонида он не станет. Значит, надо зара­ботать. Сейчас это очень возможно: в Крыму начинаются полевые работы, и люди нужны в каждом деревенском хозяйстве. Уложив свою рыбацкую робу в мешок, Елисей отправился в немецкую колонию «Майнаки», которая на­ходилась верстах в шести-семи от Евпатории. Хотя было еще очень рано, солнце припекало вовсю. Пришлось снять тужурку и, вывернув ее наизнанку, нести на руке. Но брюки-то остались студенческими! Они скоро выгорят, и получится: штаны светло-зеленые, а тужурка темно-зе­леная. Безобразно!

В степи прыгали тушканчики. Эти зверьки водятся только в Крыму и в Африке. Леська глядел на них и пред­ставлял себе, что он где-нибудь в Нубии, а эти тушкан­чики напоминают о Крыме, и он тосковал по родине до стона.

Вошел он в первый же по-немецки чистый двор. Хо­зяин, одетый как последний бродяга, грязный и босой, смерил Елисея острым глазом и спросил:

— Работал когда-нибудь в поле?

— Нет.

— Куда ж ты годишься?

— Если я ударю кулаком вашу лошадь, она околеет. Может быть, вам понадобится такой человек?

Старик засмеялся.

— Пантюшка! — закричал он. — А ну-ка, выведи Зиг­фрида.

Пантюшка, невзрачный мужичонка, побежал на ко­нюшню.

— Значит, одним ударом? — хихикал хозяин.

Пантюшка вывел под уздцы коня с огромной шеей,

сразу же переходящей в колоссальный круп. Это был зна­менитый артиллерист германской армии.

— Так, говоришь, одним ударом? — хохотал хозяин.

Леська из вежливости похохатывал, придав смеху сму­щенную интонацию.

— Пантюшка! Покажи ему, как надо пахать.

— Плугом не пашут, а орут, — сказал Леська. — Па­шут сохой.

— А ты откуда такой выискался? — спросил Пан­тюшка.

Елисей не ответил. Пантюшка и немец переглянулись и прыснули.

— Ну, вот что, чудило, — сказал Пантюшка. — Возь­мешься за эти рогульки, и, когда конь зашагает, крепко прижимай плуг к земле. Вот и вся география.