О, юность моя! - Илья Сельвинский

В университете Карсавина раздала студентам рефе­раты.

— Вы свободны, коллеги! — объявила она своим яс­ным голосом. — Студента Бредихина прошу остаться.

Студент Бредихин сидел на скамье в совершенном одиночестве. Сидел, как на скамье подсудимых. Алла Ярославна подошла и принялась глядеть на него с вы­ражением, которого Леська не разгадал.

— Что означает это сочинение? — спросила она офи­циальным тоном.

— Там все сказано...

— Это писал душевнобольной.

— Может быть, мы спустимся в Семинарский сад? — робко спросил Леська.

Карсавина вспыхнула:

— Однако вы, оказывается, записной донжуан!

— Это явствует из моего письма?

Карсавина опустила веки.

— Нет.

(Это была настоящая женщина.)

— Слава богу. Что же меня теперь ожидает? Вызов к ректору? Исключение?

— Как вы осмелились, Бредихин? Кто дал вам право?

— Алла Ярославна! Клянусь вам: я бы никогда не осмелился. Но я полюбил вас еще в Севастополе, когда вы допрашивали меня в тюрьме. Помните? Я тогда был гимназистом... Весь ваш обаятельный облик, мягкий ласковый голос, теплая рука на моем затылке... И это не было тонкой тактикой следователя, вы действительно вы­пустили меня на волю!

Карсавина рассеянно смотрела на Елисея, разгляды­вая его брови, ноздри, губы.

— Так это были вы?

— Да, но у меня к вам один вопрос. Разрешите? — спросил Елисей.

— Спрашивайте.

Леська понизил голос:

— Как вы могли стать следователем у белогвардей­цев? Вы! Такая чудесная!

Алла Ярославна сделала порывистое движение.

— Вы коснулись моей раны... Это мучает меня до сих пор... Арестованных было много, следователей мало. И вот министерство внутренних дел мобилизовало чуть ли не всех чиновников юстиции, прихватив и профессуру. Но я делала все, чтобы отпустить на свободу как можно больше людей. Уж вы-то это по себе знаете.

— Но представляли и к повешению? — все так же тихо спросил Леська.

— О нет, нет...

— Вы правду говорите?

— Даю вам честное слово! К тому же мне, как жен­щине, давали самые легкие дела.

Леська взял в ладони ее руку и поцеловал. Она улыб­нулась и сказала:

— А теперь уже вы меня допрашиваете?

— Простите.

Она отняла руку.

— Я должна идти.

— Нужно ли мне писать реферат о суде присяжных?

— А вам не хочется?

— Да не очень. После толстовского «Воскресения» что можно сказать о нем хорошего?

— Матрикул с вами?

— Со мной.

— Разрешите.

Она взяла матрикул, полистала его, нашла свою гра­фу и поставила зачет.

Аким Васильевич был в восторге:

— Поздравляю! Вы для нее уже личность. Она о вас думает. И вообще, что я вам говорил? Аким Васильевич кое-что в женщинах понимает. Кстати: сегодня сюда за­ходила очень миленькая барышня и оставила для вас сверток.

Леська разрыл три слоя папиросной бумаги и увидел синий кожаный пояс.

— Тут и записка есть. На столе.

«Милый Леся! Для белого трико необходим пояс, и обязательно синий. Поверь моему вкусу: это очень эле­гантно. Прими мой скромный подарок.

Мария»

— Вы имеете исключительный успех у женщин, Ели­сей, хотя, может быть, сами того не подозреваете. Однако не смейте разбрасываться. Эту девушку, Мусю, оставьте в покое, — вы разобьете ей жизнь. Займитесь Аллой Яро­славной, и только ею. Такая женщина сама может све­сти в могилу всякого.

— Ну, я бы этого не сказал...

— А я сказал!

В университете к Леське подошел Еремушкин.

— Вот тебе адресок: консервная фабрика «Таврида». Это около тюрьмы. Вызовешь мастера Денисова, а он свяжет тебя со мной.

— Спасибо.

Бредихин вошел в аудиторию и сел на скамью, полный воспоминаний о своем разговоре с Аллой Ярославной. Над кафедрой гудел Булгаков, который пытался разре­шить проблему промышленных кризисов. Мелькали име­на Лавеле, Жюгляра, Милльса, Сисмонди, Родбертуса, фон Кауфмана, даже Туган-Барановского, но имя, кото­рое обязательно должно было фигурировать в этом пе­речне, отсутствовало. Больше того: когда Булгакову нуж­но было произнести слово «революция», он говорил: «при­входящие обстоятельства». Когда же Булгаков, затронув проблему стоимости, начал опираться на теорию предель­ной полезности Бём-Баверка, Бредихин встал и поднял руку:

— Я хотел бы задать вопрос.

— Пожалуйста.

— Почему, привлекая Бём-Баверка с его теорией, ко­торая объясняет только частности, вы ничего не говорите о прибавочной стоимости Маркса, которая объясняет всеобщий закон соотношения цены и ценности? И второе: почему, перечисляя имена от Лавеле до Тугана с их до­мыслами, вы и здесь игнорируете Маркса, который свя­зывает промышленные кризисы с природой капитализма?

Студенты замерли.

— Как ваша фамилия?

— Бредихин Елисей.

— Так вот, Бредихин Елисей: вы наглотались боль­шевистских брошюр, и теперь в вашем мозгу каша.

— Допустим. Но это не ответ на мой вопрос.

— Хорошо. Наша следующая встреча специально для вас будет посвящена теории Маркса, и вы, господа, су­меете убедиться, насколько она далека от науки.

— А вас больше устраивает теория Джевонса, объ­ясняющая кризисы вспышками на солнце? — дерзко вос­кликнул Бредихин.

— Вы очень развязны, молодой человек!

Священник собрал свои шпаргалки и большими ша­гами, едва не раздирая своей рясы, вышел из аудитории до звонка.

Студенты зашумели, кинулись к Бредихину, изо всех сил жали ему руки.

— Какой молодец!

— Как его фамилия?

— Ну, это будущий профессор.

— Я хотел бы скорее учиться у вас, чем у «отца пре­освященного», — сказал ему студент, левая щека кото­рого все время прыгала. — Разрешите представиться: Валерьян Коновницын — сын бывшего городского го­ловы.

Леська шел домой очень возбужденный.

«Надо будет перечитать Маркса. Подготовиться. Я еще покажу этому попу. Он еще меня узнает. Если мы студенты, то это еще не значит, что мы ни черта не по­нимаем».

Дома он застал Беспрозванного в великом горе.

— Теперь мне уже вернули стихи из самих «Крым­ских новостей». Боятся.

Он протянул Елисею рукопись. Леська пробежал ее и улыбнулся.

— Остроумно, но, по-моему, совершенно безобидно.

— Вы так думаете? — дрожащим от оскорбления го­лосом спросил Аким Васильевич и торжественно прочи­тал:

Эпиграммы 1Живет на свете существо,Какое встретится не часто:Вся философия егоОт настроения начальства.

2Политический твой принцип —Кахетинского и брынзы б.

Ну и так далее. Безобидно? Смотря с чьей точки зрения. Вы, например, не подходите под эти рубрики, и вам как с гуся вода. Но ведь я задел таких людей, для которых философия жизни — это приспособленчество и чрево­угодие. Ничего больше!

— Зачем вы носите по редакциям такие вещи, кото­рые нельзя печатать?

Колдун хитро усмехнулся.

— У Чехова в записной книжке имеется одно место. Антон Павлович говорит, что диалог рыжего клоуна с бе­лым — это беседа гения с толпой. Милый Леся, не оби­жайтесь, но ведь я этот самый рыжий и есть. Ваши реп­лики очень правильны, но у меня свой расчет. Когда я приношу в газету такие невозможные вещи, я, конечно, знаю, что их не возьмут. Но мне известно и то, что ра­ботники тут же их перепишут, вызубрят наизусть и раз­несут по всему городу. Чем не тираж?

— О, вы опасный человек, Аким Васильич!

— Служу обществу, дорогой мой. Вот так.

В коридоре послышались чьи-то шаги и голос уди­вительной свежести:

— Студент Бредихин здесь живет?

— Здесь!

Елисей вышел в коридор.

— Боже мой! Алла Ярославна? Какими судьбами?

Услышав имя Карсавиной, Аким Васильевич вырвал­ся вперед, как рысак на ипподроме, расшаркался, пред­ставился, чмокнул ей ручку и побежал ставить самовар. Елисей пригласил Аллу Ярославну в свою комнату.

— У вас опрятно, как в девичьей, — сказала Карса­вина, оглядывая Леськино жилье.

Леська стоял, обалдев от счастья.

Маяковский еще не написал своего стихотворения о Солнце, которое придет к нему в гости на Акуловой горе, иначе Леська непременно вспомнил бы о нем.

— Ну и наделали же вы дел своей пикировкой с Бул­гаковым,— сказала она, сняв шляпку и оправляя на ней вуаль. — Весь университет жужжит на самой высокой ноте.

— А почему же он прячет от студентов Маркса?

— Он считает его теории ненаучными.

— Он считает... В таком случае спорь! Опрокинь! Но сначала изложи эти теории. Мы ведь пришли в универси­тет учиться, а не политиканствовать. Я хочу знать все, что делается в науке, которую я изучаю. Булгаков привел целый список теорий, начиная с Лавеле. Но не все же эти теории он считает правильными. Так? Почему же «не­правильного» Маркса нужно от студентов скрывать?