Питомник - Полина Дашкова

Она все время улыбалась и старалась всем угодить, понравиться, со всеми хотела подружиться, но особенно навязчиво льнула к близняшкам, ходила за ними по пятам, заглядывала в глаза, чистила им сапоги, стелила постели, красиво взбивала подушки и сама была готова стелиться перед ними, словно коврик, у которого нет другого назначения, кроме того, чтобы по нему ходили ногами. Она подметала и мыла пол каждый день, а перед сном изводила рассказами о своей волшебнице тете, у которой в пушистых клубочках пряжи хранятся немыслимые сокровища, драгоценные камни, золотые монеты. Близнецы обязаны были относиться к идиотке как к родной сестре. Они не имели права ее обидеть, за это их могли посадить в дисциплинарный карцер, в сырой темный погреб под сараем.

Но Люсю нельзя было не обидеть. От нее исходил особенный, ни с чем не сравнимый, сладкий и манящий запах жертвы. Разве может остановиться акула, чувствуя кровь? Разве в силах охотничья собака не бежать за подстреленной дичью?

К тринадцати годам Люся стала еще уродливей, лицо ее покрылось подростковыми прыщами. Сестры тихо корчились от смеха, наблюдая, как она прилипает к зеркалу, без конца чем-то мажет прыщи, возится со своими несчастными жиденькими сальными волосенками, делает идиотские прически, нанизывая на голову всякие яркие резинки, заколки, зажимы, штук по десять на каждую прядь.

Сестричкам на шестнадцатилетие подарили бутылку дорогого французского бальзама для волос. Однажды они заметили, что Люська потихоньку, без спроса, пользуется их бальзамом. Возможно, если бы она попросила, они бы разрешили, но она стеснялась, и это было противно. Сестрички не пожалели всей своей наличности, отправились в Лобню, купили тюбик с ароматным французским депиляторием, который «удаляет нежелательные волосы нежно и эффективно», выдавили бальзам в майонезную баночку, спрятали, а бутылку наполнили депиляторием. По цвету и густоте он практически не отличался от бальзама.

Они старались не смотреть на Люсю, когда она вышла из душа с полотенцем на голове. Их душил смех, они кашляли, хрипло, тяжело, как при бронхите. Самым мучительным был момент, когда Люся размотала полотенце и принялась расчесывать свои жалкие перышки. Сестричкам казалось, что они сейчас просто насмерть захлебнутся смехом. Почерневшие, скорченные пряди оставались на щетке, на руках, валились на плечи. Люся выпучила глаза, раскрыла рот, но не могла издать ни звука, трясущимися пальцами ощупывала голову и все снимала, снимала сожженные клочья волос, собирала их в пригоршни, разглядывала ошеломленно и опомнилась лишь тогда, когда встретилась глазами со своим отражением в зеркале.

Кое-что все-таки осталось у нее на голове, французский крем был нежен, но не так уж эффективен. Люся полысела местами, как будто болела стригущим лишаем. Именно этот диагноз и поставила ей Света, когда, кашляя и обливаясь слезами, попыталась по-матерински утешить бьющуюся в истерике девочку.

— Горе ты наше, дурочка несчастная. Вот видишь, даже я реву, так жалко твои шикарные волосы! Ирка тоже ревет. Ну что теперь делать? Мы тебя предупреждали, не трогай бродячих кошек, — говорила она, стряхивая мертвые, похожие на обгорелую паклю волосы с тумбочки под зеркалом, сметая их на совок, — мы, наверное, тоже заразились, и все в доме заразились. Нельзя думать только о себе, Люся. Ты живешь в семье и обязана нести ответственность за каждого ее члена.

— Если ты так любишь кошек, обязательно мои руки после того, как трогаешь их, — простонала сквозь кашель и слезы Ирина, — нельзя быть грязнулей. Видишь, чем это кончается?

Дать волю здоровому смеху удалось только через пару часов, когда бледную дрожащую Люсю отправили в изолятор, а их — в Лобню, за фельдшерицей. Было одиннадцать вечера, лил холодный дождь. Фельдшерица жила на окраине, в собственном деревянном домике. Идти надо было по шоссе, потом через поле, по проселочной дороге, потом опять по шоссе, всего три километра. Они шли под одним зонтиком, в пятнистых камуфляжных куртках, в потертых джинсах, в резиновых сапогах, и всласть ныряли в бушующие горячие волны смеха, выпрыгивали, хватали ртом черный ночной воздух, наполненный искрами мелкого дождя, и к дому фельдшерицы подобрались чуть ли не ползком, так ослабли.

Фельдшерицу они подняли с постели, испуганные, со слезами на глазах, рассказали, что с их любимой сестренкой случилась беда. Ирина икала, и старушка заставила ее выпить залпом стакан воды.

Разумеется, фельдшерица никакого стригущего лишая у Люси не обнаружила, а когда узнала, что волосы отвалились после использования импортного питательного бальзама, прочитала целую лекцию о вреде зарубежной косметики и пользе народных средств: яичных желтков, кефира и крапивного отвара. Чтобы новые волосы выросли быстрее, посоветовала Люсе мазать кожу головы тертым сырым луком.

Люся последовала совету. Волосы отрастали быстро, но еще быстрей росла тихая веселая ненависть коллектива. Дети с удовольствием затыкали носы, изображали приступы тошноты, стоило Люсе появиться в классе, в столовой, в игровой комнате. Прозвище «вонючка» звучало только шепотом, когда не было поблизости взрослых. Устав не позволял использовать бранные слова, и дети вежливо объясняли, что от этой девочки очень плохо пахнет, с ней невозможно находиться рядом. Коллектив сильных детей нуждался в жертве, и взрослые позволили своим питомцам немного позабавиться. Правда, они тщательно следили, чтобы забава не заходила слишком далеко, и, когда у Люси появились первые признаки реактивного психоза, ей ласково предложили отказаться от луковых процедур, поскольку коллективу не нравится запах. Она бурно каялась, но продолжала таскать луковицы с кухни.

К Люсе иногда приезжала молодая приятная женщина, ее родная тетя Лилия Анатольевна Коломеец. Идиотка тяжело, как медведь, прыгала, без конца обнимала и целовала женщину, носилась по дому с воплем:

— Ко мне тетечка Лилечка приехала! Моя тетечка родненькая!

Явившись через неделю после истории с удалением волос и увидев свою несчастную племянницу, «тетечка Лилечка» устроила настоящий скандал, велела Люсе собирать вещи и принялась допрашивать всех подряд, приставать с вопросом «кто это сделал?».

Мама Зоя пригласила ее к себе в кабинет, они проговорили за закрытой дверью примерно полчаса, после чего «тетечка» удалилась вместе с Люсей. Вернулась Люся дней через десять. Волосы ее были коротко подстрижены, прыщей стало меньше. С тех пор тетя забирала ее довольно часто, почти на каждые выходные.

У них все кипело внутри, когда они видели, как суетятся вокруг этой уродины взрослые. Они готовы были полжизни отдать, чтобы иметь такую вот тетю и хотя бы изредка уезжать с ней от мамы Зои. Но никому, даже друг другу, они никогда бы не признались в этом.

Однажды появилась какая-то шикарная пожилая мадам на «Мерседесе», вся в бриллиантах. Говорили, что она спонсор, однако она первым делом познакомилась с идиоткой, как будто не было у мамы Зои других детей. Потом стал приезжать этот странный Солодкин. Он что-то болтал о кино и снимал все подряд. Просто сценки из жизни семейного детского дома. Руки у него так тряслись, что становилось страшно за дорогущую видеокамеру. И он тоже, как нарочно, не отлипал от Люськи, разговаривал с ней, гладил по головке. А ими, такими красивыми, умными, не интересовался никто на свете.

Дойдя до Пушкинской, они остановились у «Макдоналдса». На противоположной стороне, справа от памятника, было милицейское оцепление, стояли пожарные машины и «скорая», толпа текла по Тверской, огибала оцепление, отсеивая кучки зевак, которые, постояв немного, двигались дальше.

— Ну что, полюбовалась? — спросила Света. — Все, быстренько в метро, — она потащила сестру за руку.

— Нет, ну класс, а?! — весело крикнула Ира, и они скрылись в метро.

* * *

Илья Никитич подошел к милиционеру в оцеплении, показал свое удостоверение и спросил, в чем дело.

— В одном из магазинов галереи час назад сработало взрывное устройство, — объяснил молоденький сержант.

Бородин растерянно оглядывался по сторонам, будто искал кого-то в толпе.

— Илья Никитич, — зашептала ему на ухо Евгения Михайловна, — вы думаете, те две девочки, близнецы, как-то причастны к взрыву? Это за ними мы с вами гнались?

— Не знаю. Я слышал их разговор. Там прозвучала наша с вами легендарная «мама Зоя», и еще много чего прозвучало. Не знаю, голова идет кругом.

— Может, вам почудилось «мама Зоя»? Вы все время думаете об этом…

— Мне надо поговорить с кем-то из опергруппы. Евгения Михайловна, подождите меня на лавочке у памятника, я скоро.

В галерее работали трассологи ФСБ. Бородин тут же заметил своего знакомого, подполковника Свиридова, высокого седовласого красавца с черными бровями и усами.

— Илья Никитич, какими судьбами? — удивился Свиридов.