Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

— А мне снится…

Вдруг я попросил ее:

— Давай поговорим по-остяцки.

— Али хозяин дома, проси у него.

— Говорите, — сказал Милосердный, встал и вышел.

Мы остались одни.

— Плохо тебе? — спросил я.

— Хорошо…

— Больно тебе?

— Нет, совсем нет.

— Скажи, как мне жить с тем, что я сделал?

— Аллах дал способность забывать, иначе от вины погибли бы все, у кого есть совесть… И ты забудь. Только меня не забывай — так мне легче будет ждать тебя.

— Где ждать?

— Там, куда приходят все люди.

Сердце мое заколотилось, я вскочил и закричал ей:

— Эти люди со снадобьями сказали, что помогут тебе!

Она ответила спокойно, не сбрасывая улыбки:

— Мудрецы здесь не при чем. Только сам человек знает, когда его время подойдет — а я знаю… Никакие листья и мази не помогут.

Тут я почувствовал — а может, увидел — да увидел, как потолок оседает на меня… То оседала, давила всей силой моя вина.

Я обхватил голову, закачался, как безумный…

— Что с тобой?

— Куда мне идти, Нара?

— Куда сердце зовет.

— К тебе зовет…

— Время не пришло. Живи здесь. Я попрошу Али…

— Он не простит меня.

Нара замолчала ненадолго — она поняла правду моих слов.

— У тебя есть твоя река. Куда еще идти тебе? Иди домой, Ильгет.

— Как дойду? Пути не знаю, жизни не хватит дойти.

— Не бойся, иди… Оглянись назад — какое еще нужно чудо, какая встреча нужна тебе, чтобы ты не сомневался? Иди, милый мой, иди…

Она сжала мою руку в своей руке, медленно потянула к себе, положила мою голову себе на грудь, и я услышал то, о чем забыл совсем, то, что считал исчезнувшим из моей жизни, — звук ее дыхания.

Только был он уже не таким легким звуком, посылающим сон, глубокий и теплый, как мягкие мхи, — слышался в нем далекий свист поземного ветра, предвещающего пургу… Потом я понял — на самом деле так звучала боль, ведь моя голова лежала на ее ране.

Я поднялся в слезах.

— Не плачь. Одну мою жизнь ты знаешь, другую я тебе рассказала — больше в ней ничего и не было. Знаешь, что я поняла? В жизни может случиться только что-то одно, единственное — об этом и думаешь, когда умираешь. Если бы пришел человек и сказал, что видел в жизни многое, я бы не поверила ему. Теперь не поверила… Расскажи мне, как ты жил?

Что я мог рассказать ей, умирающей? Как прошибал стены городов? О рве Самарканда? О Йехе? Как жив остался — один из всей тайги?

— Страшно тебе? — едва слышно спросил я.

— Да, — ответила она шепотом и закрыла глаза.

— Только это какой-то другой страх, — шептала она, не открывая глаз, — не тот, который я боялась всегда. Это… как перед свадьбой страх… наверное, такой же…

* * *

Открылась дверь, шли слуги с большими блюдами в руках и расставляли их на ковре. Последним вошел Али. Ни единого слова он не сказал мне с той последней нашей встречи, но делал все так, будто в доме добрый гость.

Мы говорили три дня. Иногда она просила меня рассказать, как я жил, и я рассказывал о плясках обоюдного существа Сэвси-Хаси, о том, как Йеха спрашивал о муравейниках, о роговой трубе, подаренной монголом Боорчу, о том, как добрые люди хотели сделать меня мусульманином и учили искусству нищего. Глядя на нее, я не вспоминал о хашаре и рве. Нара улыбалась и просила:

— Теперь ты расскажи ему, Али, расскажи, как мы жили.

Али отвечал, так же оглаживал мокрую бороду:

— Он все знает.

Все три дня она улыбалась — так, с улыбкой, и затихла.

Мы взяли лопаты, стали рыть могилу во дворе. Слуг Али не подпустил к нашему делу. Они и еще три молодых жены с детьми сидели в отдалении и плакали о любимой госпоже, о милостивой Фатиме — таково было последнее имя Женщины Весны.

А потом пришел страж.

— Господин, там…

— Говори.

— Люди ропщут. Хотят знать, когда будет суд и казнь.

— Скажи им, что тот человек мне еще нужен. Он висит на столбе в колодках.

— Я сказал это три дня назад. Теперь они говорят, что ты милосерден сверх должного, укрываешь идолопоклонника…

— Пусть говорят.

— Они не уйдут, — повторил страж.

Помолчав, он добавил:

— В Самарканде каждую неделю казнили кого-нибудь. Весь город собирался в рабаде. Приходили с едой, в хорошей одежде… Они не уйдут, господин.

Тогда я сказал Али:

— А ты говорил, можно обойтись и без столба.

Милосердный с силой вонзил лопату в землю.

— Можно, — сказал он и велел отворить ворота.

За спиной Али народ увидел меня — живого, стоящего на ногах, а не висящего на столбе, понял обман и зашумел.

Вышел Али к народу.

— Чего ждете?

— Возмездия.

— Скучаете по казни?

Молчание.

— Мало вам рва, заполненного костями?

Молчание.

— Расходитесь. Это мой суд.

Люди оставались на месте. Кто-то из толпы закричал:

— Если ты простишь ему свой дом, кто защитит наши дома?! Всякий бродяга сможет поджечь их.

Потом еще раздался крик:

— Не стал ли ты сам язычником, Али?!

— Будет вам суд, ждите, — сказал он.

Слуги затворили ворота.

* * *

Он сказал мне о том, что увидел, — в толпе не только остатки Самарканда, но и люди, которые пришли с ним — мастера, подмастерья, погонщики верблюдов, и некоторые из мудрецов в чалмах тоже были в толпе. И еще увидел Али — страх, что нечем откупаться от монголов, уходит и скоро совсем уйдет.

Не только он знал: люди жили вестью о том, что великий хан повелел считать жителей завоеванных земель своими подданными и не убивать их, чтобы подданные могли платить, пока живы. Тех, кто советовал очистить земли от городов и людей под пастбища для монгольских табунов и отар, великий хан не послушал и удалил от себя. Смрад Афрасиаба давно исчез, дома окрепли, и люди уже не тоскуют о прежней жизни, а живут ею.

— Теперь я не спаситель, а просто богатый человек, — сказал он.

Он продолжил после молчания:

— Отдам тебя людям — что ей скажу? Потом, когда пора придет…

Али отошел к стене.

— Оставаться тебе нельзя. Мир велик, будет на то воля Аллаха, найдешь себе место для житья. Дам тебе денег, халат и выведу из селения. Пошли в дом.

Я сказал, что ни денег, ни одежды не возьму.

— Дай мне какую-нибудь вещь от нее.

— Как хочешь.

Он скрылся в доме и вынес оттуда маленький, расшитый узорами мешочек.

— Это ее четки, — сказал Али. — Когда научилась молитвам — много молилась. Может, и о тебе.

Я спрятал подарок за пазуху.

— Саид, Рахман, Кутуз! — крикнул хозяин. — Выводите коней, берите сабли.

* * *

В третий раз открылись ворота — и вышел я в сопровождении трех вооруженных всадников. Сам Али был пешим.

Милосердный сказал народу, что нашел справедливое наказание для язычника — поджигатель будет изгнан, оставлен воле Всевышнего и орудиям гнева Его. Слуги уведут его далеко и проследят, чтобы он не вернулся.

Народ ждал другого, молчал, но тут вышел вперед человек в чалме и сказал:

— Господин мудр и, как всегда, выбрал решение лучшее из лучших. Ибо нет наказания более справедливого и вместе с тем более страшного.

Толпа загудела, и трудно было распознать, что в этом шуме — одобрение или недовольство.

Всадник, стоявший сзади, толкнул меня в спину, и мы помчались на край селения — я держался за стремя и едва успевал переставлять ноги.

Хвост щуки

Мы пронеслись сквозь рынок. Он был пуст, только мудрец, проповедующий презрение к миру, сидел на месте, с которого прогнали меня, — в пыльном озере, под голым деревом у стены.

За рынком уже не было домов, начиналось ровное бледно-желтое пространство. Всадники протащили меня до ближайшего холма и остановились. Я видел все селение, видел Афрасиаб и крохотное пятнышко своего жилища напротив Врат Молитвы.

— Без плети поймешь, куда идти? — спросили меня.

— Пойму.

Слуги Али повернули коней. Я остался один, слышал только ветер и удаляющийся звук скачки. Потом остался лишь ветер.

Я достал из-за пазухи расшитый мешочек, развязал тонкий шелковый шнур и увидел эту вещь для счета молитв — четки Нары. Шарики из черного дерева перемежались с желтыми костяными птичками, которые я вырезал в детстве, — Нара сохранила их. И, увидев четки, я понял — для нее моя жизнь продолжалась даже тогда, когда я сам думал, что жизни больше нет. Четки открыли мне: в пережитом страдании, в том, что называл я Пустотой, были замысел и воля, которых я не постиг. Как узнать их? Кто откроет? Эта страсть знать стала сильнее страха, сильнее всего на свете.

Мертвые мне были ближе, поскольку близок был мой дом с просоленным камнем. Но все, что могли мне сказать мертвые, я уже слышал. А из живых могло со мной говорить только одно существо — мудрец на рынке. Дождавшись темноты, побежал на рынок.