Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

Какое-то время он ждал ответа, и, не дождавшись, продолжил. Теперь он говорил быстро и зло.

— Мой отец, лучший из людей, вождь тайджиутов, был отравлен врагами. После его смерти мои родственники отобрали у нас с матерью все. Я и моя мать голодали и бродяжничали. Мы ловили и ели рыбу, а до этого в степи не опускается последний бедняк. Когда я попробовал заступиться за мать, мой дядя забил меня в колодки. Потом враги украли мою жену, женщину, которую я любил с детства, увезли к себе и обрюхатили — но я признал чужую кровь своей. Это мой сын Джучи. Потом названый брат пошел на меня войной. А потом меня бросили в яму, и там я просидел четырнадцать лет! Четырнадцать лет… Смог бы ты прожить столько среди собственного дерьма? Но, выбравшись из ямы, я не затаил ни капли зла на людей. Я решил помочь им, задумал исправить корень их жизни и ради этого поднял степь. Только мелкие разумом думают, что я мщу, мщу за отца, мать, жену, колодки, яму и не могу остановиться. Знаешь, ради чего я живу?

Он говорил о себе так, будто не умер.

— Чтобы красивая девушка в одеждах, расшитых всеми цветами весенней степи, пронесла золотое блюдо от Желтого моря до моря Красного, не опасаясь ни за одежду, ни за блюдо, ни за свою честь. Все люди будут жить так, как я сказал. Тогда они перестанут говорить обо мне глупое.

Когда он еще не закончил говорить, моя догадка рухнула, и желания знать не осталось совсем.

Я увидел в нем знакомое, то, что уже было, — широкого человека, только познавшего удачу при жизни. Так же, как Ябто, он боялся судьбы, всего, что не приручено, что живет само по себе. Еще в половине его речи я думал — сказать ли ему, что его внуки, которым он дарил маленькие сабли, уже вцепились в глотки друг другу? Вдруг мне стало жаль его, обманутого и совсем не похожего на бога.

— Как твое имя? — спросил я.

Он подернулся весь — видно, это был единственный вопрос, который ни от кого не мог услышать человек, ставший хозяином мира, — и проговорил, не скрывая изумления:

— Тебе зачем?

— Ты прав. Незачем, — сказал я вслух, и он исчез.

Больше я не звал его.

* * *

После того разговора я перестал искать в Пустоте.

Причины я не нашел, нового бога не обрел, и хотя не было уже и памяти об обоюдном существе, я оставался Сэвси-Хаси, Слепым-и-Глухим, и успокаивался на этом. Даже возвращение слуха я не считал чудом. Чем? Не знаю. Бывает так, что болезнь уходит от человека — и от меня ушла…

Людям я назвался своим подлинным именем Ильгет, но они переиначили его в Ильхан, что по-здешнему «князь», и посмеивались, когда звали меня. Так судьба смеялась надо мной.

Слов на просоленном ядре было сказано мало, а лет прошло много, и все их провел я с мотыгой в руках, с камнями и глиной. Я стал неотличим от этих людей, носил те же одежды, говорил на нескольких наречиях, как многие из них. Может быть, я отличался только тем, что здешним людям снились полные базары, а мне холодное дыхание Йонесси и взгляд большого окуня — кайгуса моей реки. Иногда я думал уйти туда. Невелика разница — умереть здесь, под чужим солнцем с мотыгой в руках, или погибнуть в пути. Путь хотя бы давал призрак удачи. Я улыбался, мечтая об этом, но сам обрывал себя и стыдил за обман. Для чего я приду? Поклониться богу, который слаб? Увидеть дорогих мне людей, которых там уже давно нет и не будет никогда?

* * *

Отличался я от здешних людей еще и тем, что не молился, как они. Я вовсе не молился. Поначалу, когда смрад с Афрасиаба еще был тяжел, и многие умирали от голода и горя, никто не обращал на это внимания. Крепкие руки — а я, несомненно, был крепче многих, хоть и мал ростом — значили больше веры.

Но прошло время, и здешние люди вспомнили о своем боге. Они начали стаскивать в середину селения камни и глину, чтобы строить дом для молитвы. Кто-то из богачей — а богачом считался всякий, кто был сыт, — пообещал каждому строителю лепешку и кашу. Я был на этой работе. Когда мы ели, усевшись кругом, один из знавших меня сказал, так, чтобы все слышали:

— Ты строишь мечеть, а сам неверный. Нехорошо. Почему бы тебе не стать мусульманином?

Я спросил, что нужно для этого.

— Встань на колени и скажи: нет бога, кроме Аллаха, Магомет пророк Его.

— Так мало?

— А ты говори без лицемерия.

Он был добрый человек и, не желая его обидеть, я сказал, что лучше построю мечеть, — это больше слов.

Услышав, он перестал жевать.

— Смотри, предложат во второй раз — не отказывайся. Плохо тебе будет. Закончатся времена, и всякая душа окажется на суде Аллаха. Все язычники пойдут на вечную муку, а правоверные — в райские сады, блаженствовать среди светлых ангелов и гурий. Приходи, Ильхан, я расскажу тебе о рае, и ты поймешь, что наша вера истинная.

Эти слова укололи меня в сердце, и я ответил:

— Незачем приходить. Я уже в раю.

Добрый человек посмотрел удивленно и, ничего не сказав, вернулся к еде.

Караван

В тот год мы не закончили мечеть. Зиму — когда дожди перемежаются с недолговечным снегом и работа останавливается, — я провел, как всегда, кормясь у тех, кому помогал в поле. Я оставался сильным работником.

Весной стало иначе. Все изменилось той весной в моей жизни и в жизни остатков Самарканда.

В селение пришел богатый человек с женами, детьми, верблюдами и скарбом. Звали его Али. Откуда он появился, в точности никто не знал. Говорили, что это друг Амидулмулька, некогда самого богатого купца в городе, которому монголы оставили жизнь для того, чтобы он собирал дань с остатков народа. Дань была велика, а остатки — малочисленны и немощны, поля вытоптаны, арыки засыпаны песком и падалью; здесь уже не встречали караванов, не варили бумаги, не ткали шелка, не мяли кож, не ковали железа и золота, и взять с Самарканда можно было столько же, сколько с мертвеца.

Первые годы спасала разумность монголов — они брали мало, отодвигая срок выплаты. Город лежал мертвым, а долги его множились.

Потом Амидулмульк умер, и люди говорили, что этот богач ушел к Аллаху нищим, спасая свою жизнь и жизнь народа спрятанными деньгами. Пощадили монголы и других богачей, поменьше, но их богатства перетекали к главному человеку селения, а от него — монголам. Через годы стали богачи просто не голодающими людьми с крепкими домами, а некоторые сами начали работать.

И еще говорили люди, что главный человек Бухары по имени Махмуд Ялавач снискал милость хозяев мира тем, что платил им сполна и даже больше. Но ради этого он, имея в подчинении вооруженных людей, превратил остатки народа в хашар, с той лишь разницей, что скармливал его не войне, а полям и арыкам.

Пока был жив Амидулмульк, люди селения познали голод, но плети не ведали — некому было держать плеть. После его смерти они поняли, что рано или поздно терпение монголов кончится, и они пришлют отряд с оружием и безжалостным человеком во главе. Люди селения готовились к участи бухарцев.

Однако, перед тем как уйти в могилу, нищий богач где-то разыскал Али, чтобы отдать ему вместе с долгами жизнь своих сыновей, вдов и остатков народа. В селении были старики, знавшие друга Амидулмулька, поэтому караван его встретили всенародно, с поклонами и слезами. Караван казался людям видением исчезнувшей жизни. Он пришел в полдень, а уже вечером селение называло Али «милосердным» и «спасителем».

Его верблюды несли целую жизнь — еду, посуду, ткани, станки для ремесел, женщин с лицами открытыми и закрытыми, грудных детей и немощных стариков, о которых говорили, что это мудрецы, подобранные милосердным на останках городов. Рядом с караваном шли мужчины, их одежды были серыми от пыли долгого пути, шли они твердо и, значит, имели силу. Это были мастера, собранные Али, взамен мастеров Самарканда, погибших или угнанных в степь.

* * *

Он не был щедрым, давал работающим, как и Амидулмульк, лепешку и миску ячменной каши. Но приходили к нему все, кто имел хоть какую-то силу в руках и с каждым рассветом над селением поднимался шум работы. Первой была достроена мечеть с невысоким минаретом, и кто-то из мудрецов Али, поднявшись на него, оглашал восход солнца протяжным криком: «Велик Аллах, велик Аллах! Вставайте! Молитва лучше сна». Крик долетал до моего одинокого дома, я поднимался и бежал работать — носить камни и месить глину для кирпичей.

Следом за мечетью появились мастерские и дом самого Али, чем-то напоминавший маленький город, обнесенный стенами. За ними жили его жены, дети и слуги. Появилась там и конюшня.

Моя жизнь оставалась неизменной, камни в руках сменяла мотыга, и прочие люди жили почти так же, но я увидел перемену — они уже не смотрят в сторону Афрасиаба. Али вернул в этот край ремесло, платил монголам изделиями мастеров, и хотя товара было немного, мудрости Али хватало, чтобы не подпускать к селению новые бедствия. В тот год я увидел много новых лиц — из соседних краев тянулись к новому хозяину ремесленники, избежавшие смерти и рабства. Некоторые приходили с женщинами, подобранными на разоренной земле, и строили жилища для семей. Женщины становились женами и уже не выходили из дома с открытыми лицами.