Криминальные сюжеты. Выпуск 1 - Эдмунд Бентли

— Две чашки горячего шоколада, — сказал Роберт подошедшему официанту.

Гонки закончились, и официанты бросились за работу. Постепенно прибавлялось народу. Они вдвоем глотали шоколад и молча смотрели друг на друга. Прошло немало времени, и Мари-Луиза поцеловала Роберта в губы, потому смахнула набежавшую слезу.

— Смотри, Мари-Луиза, около бара плакат. Вчера его еще не было. «Если вы приходите сюда выпить, чтобы забыться, так оплатите, пожалуйста, напитки заранее».

— В аэропорту Квебека я видела такое объявление: «Посадка в поднимающиеся в воздух и приземляющиеся самолеты категорически запрещается». Это все результат выпестованного Интеллектуального коэффициента. В Равенне скульптура знаменитого рыцаря Гвидарелло была перенесена из Академии художеств в Картинную галерею, чтобы предохранить от трагикомических целований. По преданию, кто поцелует эту скульптуру, в течение года встретит своего избранника. И вот, хочешь верь, хочешь нет, в Картинную галерею, где рыцарь Гвидарелло обрел наконец покой, пришло письмо: «Год назад я Тебя поцеловала. Ты исполнил мою мечту. Я Тебе благодарна. Скоро я опять приду и Тебя поцелую».

— Люди часто бывают очень странны, — сказал Роберт, — но меня больше всего волнуют грустные, а не веселые странности. Я тебе расскажу о человеке-птице. В первый раз я увидал его в Париже на площади святого Августина. Стояла осень. Под ногами шуршали желтые листья. Пахло увядающей листвой. Кто сказал, что осень не самое прекрасное время года? Прозрачный воздух вуалью касался черных стволов каштанов и услаждал сердце сентиментальностью впечатлений. В такие дни особенно заостряется чувство одиночества. Хочется выть по-волчьи. Красота, которой не можешь поделиться с другим, утопля-ет, жалит, мучает. Я купил бутылку вина и раздумывал, с кем бы мне ее выпить — с проституткой, с нищим или с безнадежным наркоманом. Одному пить не хотелось. Хотелось махнуть кому-то рукой и предложить полюбоваться выразительно застывшими деревьями, ветвями, повествующими о мистических снах и эфемерных мечтаниях. Человек-птица стоял у фонтана, а у него на плечах сидели голуби. Много голубей. Своими клювиками они касались его лица, били крыльями, садились на руки, стремясь устроиться поудобнее. Он разговаривал с ними, кстати, по-английски, и время от времени испускал крик умирающей чайки. Всем видевшим его было ясно, что он рехнулся, и его обходили, чтобы не разогнать птиц. Он что-то нес о таверне на Бронксе. Как он с Брод-стрит вышел на Уолл-стрит, а потом повернул на Бродвей. Небоскребы Стил и Марин Мидленд Бэнк, утопающая в зелени серорозоватая каменная церковь Святого Павла с часами на башне, потом двухэтажная ратуша, кафедральный собор Святого Патрика на Пятой авеню. Он без умолку говорил про Нью-Йорк, видать, был оттуда родом. Снова Уоллстрит, Федеральный зал, чейз-манхеттенский небоскреб. Нашествие крыс на частные дома в Квинсе. Нашествие крыс на Парковую авеню, на Тайм-сквер, на Медисон-сквер. Он бежал от крыс по Бродвею и повернул налево на Кэнел-стрит, потом направо — на Шестую авеню. Бежали пухлые мулатки, толстобедрые негритянки, мексиканцы в ярких пончо, китайцы, поляки — весь мир, съехавшийся в Нью-Йорк, бежал от крыс… Скажи, что это не сон, спрашивал я себя, смотря на гигантскую Статую свободы. Просвет цвета поздних мальв и крысы, которые нападают на женщин, грудями моющих стекла автомобилей… Я сидел на краю фонтана и наблюдал за помешанным американцем. Знаешь, как это бывает между людьми, какие взаимные связи и моментальная оценка.

Либо отвергает один другого, либо один отвергает, а другой почти принимает, либо максималистский безответный выбор, либо взаимное избрание, но с большой разницей в оценке, либо самый высокий критерий взаимного избранничества и постоянно повторяющийся самый высокий уровень оценки… Говоря о помешанном и обо мне, то был только взаимный выбор. Он выделил меня из толпы и уставился на меня хитрым взглядом. Я сразу понял, что бутылку суждено выпить вместе с ним. Я чувствовал себя очень одиноким и решил, что сумасшедший поймет меня лучше, чем разбухший от своих забот парижанин. Я хотел быть понят без пояснений, без опошления моей истории. Выпью со своим земляком. Но как подобраться к нему и сказать, не разогнав птиц? Вот в чем вопрос. Если я разгоню птиц, он мне не простит. Кстати, о себе. Если я что-нибудь задумал, то бываю очень упрям. Да. Я пошел к цели без оглядки. Подошел к помешанному и разогнал голубей. Чтобы расположить его к себе, я спросил по-английски, не знает ли он какого-нибудь местечка, где можно было бы полюбоваться голубями и испить бутылку вина. «Хочешь меня угостить?» — спросил он. Я молча кивнул головой. «Тогда лезем на колокольню церкви Святого Августина, я там живу», — сказал он. Мы так и сделали. Когда подымались по ступеням колокольни, мой новый приятель зудил какую-то ковбойскую мелодию. На чердаке было полно голубей. И снова они садились ему на плечи, на голову, на руки. Стенки были разрисованы углем. Я с интересом рассматривал рисунки, надеясь обнаружить хотя бы проблеск умственной силы и таланта. Все напоминало мазню шестилетнего ребенка. Я понял, что он приехал в Париж, намереваясь стать художником. Стало любопытно, где он сошел с ума, там ли, в Нью-Йорке, или в Париже. Мне также было любопытно узнать, что за личность он был до болезни. Все люди легко ранимы, как дети, и я избегал вопроса, чтобы не поранить. Созерцая свое прошлое, должен похвастаться, что никогда больше мне не удалось проявить столько гуманности, как тогда. Добрых полчаса я выстоял перед его рисунками, притворяясь, что любуюсь ими. И это не осталось без ответа. Подойдя, он с удовлетворением похлопал меня по плечу. Тон его речи был спокойным, тихим, глубоким и нежным. Он был одет в осеннее пальто, с которым расставался разве что в летнюю жару. «Роберт», — сказал я, протягивая руку. «Майкл», — сказал помешанный, и мы пожали друг другу руки. В этом было что-то символическое. Нас обоих жизнь выбила из колеи, мы оба обретались где-то далеко от человеческих радостей. И вот теперь двое обездоленных делимся СКУДНЫМИ крохами общения. Пытающаяся выпрямиться сломанная роза… Это лишь эхо воспоминаний. Мысли, суровые мысли, как рыба-меч, стали резать пасмурную лагуну моих дум. Я вообразил, что здесь рядом со мной стоят, любуясь бесподобным урбанистическим пейзажем, моя жена, моя дочь. «Выпьем, Майкл», — говорю, открывая ту несчастную бутылку. И я стал рассказывать, как после недельного запоя устроился в гараж Жана Поля, работал, чтобы немного оправиться морально и отработать долги, как ко мне подошел шестилетний мальчик Антуан и попросился порулить стоящий автомобиль. Когда вырастет, мол, будет водителем такси. Слово за слово мы подружились. Я впервые смотрел на ребенка не формально с той формальной техникой общения, какую мы взрослые свысока применяем к кругу детских проблем, а по-человечески, как на настоящего друга, на настоящего человека со своими убеждениями, мечтами и надеждами. Это зашло настолько далеко, что мы назначали друг другу свидания. Антуан пунктуально приходил к гаражу Жана Поля, и мы отправлялись в зоосад или катались на такси. В те дни я не пил. Бульвар Келлермана, Итальянская авеню, Больничный бульвар, Аустерлицкий мост, Бульвар Бастилии… На площади Бастилии меняем такси, перед тем съедая мороженое, и так далее. В первый раз после похищения дочери я не чувствовал себя одиноким. Так продолжалось до тех пор, пока отец Антуана не пришел на свидание вместе с сыном и не поднял скандал, что алкоголик якобы развращает ребенка.