Легкое бремя - Самуил Киссин

Слабой тенью промелькнет на ее страницах дарительница; в стихотворном осколочке «В семнадцать лет, когда до слез, до слез…» отразится первая любовь — Марина Рындина, и первая поэтическая любовь: «твой стих, Бальмонт!»

Порой процесс воспоминания сам становится темой стихов, сопровождаясь чувством освобождения от былых сердечных волнений и страстей, мечтаний и заблуждений: происходит отторжение, сбрасывание старой кожи.

[К чему скрывать?] Гляжу с отрадой,Как прошлое уходит вдаль,Нет, мне минувшего не жаль,Хотя грядущего не надо.

Но главными персонажами воспоминаний стали Муни и Евгения Муратова. Первое стихотворение, обращенное к героине «Счастливого домика», появляется на листе 15-ом.

В беседе бедной [скудной, жалкой, хладной], повседневнойСойтись нам нынче суждено,Как было б горько [дико] и смешноТеперь назвать тебя царевной!..

(Начато 20. IV. 1920 г.)

Ничего кроме скудного быта — повседневности не связывает больше поэта с женщиной, которая по-прежнему живет в Москве, в Долгом переулке, служит в Наркомпросе, забегает к нему в гости, да вот совсем скоро появится на Плющихе в день рождения Ходасевича.

Но стоит вызвать в памяти образ Муни, болезненно-тревожная интонация свидетельствует: проходит не все, даже смерть не может оборвать это родство, потребность говорить.

Я хожу по острым иголкам,Как русалка в зеленом саду…Расставляя книги по полкам,[Только ставя книги]Все ж надеюсь, верю и жду.

[В день Любви, Надежды и ВерыВетерок, холодок и дождьПадает [Мутный] сумрак изжелта-серыйНа сучья безлистых рощ.

О, как жутко на этом свете!О, как скучно, должно быть, тебе,Если здесь, в моем кабинете…]

(19. IX. 920)

Это последнее стихотворение в тетради, оборвано на полуслове, многие слова, и последние две строфы зачеркнуты. О том, что оно обращено к Муни, говорят и интонация, и оппозиция того и этого света, и поэтические касания, вроде сдвоенных прилагательных, любимых Муни (изжелта-серый). Стихотворение продолжает Мунин цикл («Ищи меня», «Проходят дни, и каждый сердце ранит…»), но Ходасевичу недостаточно воспроизвести голос друга, ощутить заново живое чувство близости: он пытается понять, что значил для него ушедший, что связывало их и что утрачено со смертью Муни.

На эти вопросы отвечает стихотворение «Апрельский дождик…», которое мы приведем со всеми вариантами, зачеркнутыми словами и строчками. Страницы тетради сохранили историю рождения стихотворения: сначала поэт вывел строчку Пушкина: «Ты — Царь. Живи один», затем последовало: «Один. Себе лишь одному…», «Ну вот, живу один. А где же царство? Последний раб меня богаче: он…» Из этих горьких размышлений появилось стихотворение, обращенное к другу.

Апрельский [капризный, лукавый] дождик слегка накрапывал,Но мы с тобой сквозь дырявый зонтУвидели небо такое синее,Какое видит только душа, [видно только душе]И [мы] зашатались от счастья и тяжести,[мира пьяные]Как может [смеет] шататься один [разве] Атлант.И то, что для встречных было безрифменно,Огромной рифмой [с]вязало нас.

О, друг [неверный, единственный] терзатель безжалостный,Ведь мы же [по]клялись: навек, навсегда.Зачем же после с такой жестокостьюМеня ты бросил здесь одного?

Стихотворение написано 24 июня 1920 г., а несколько раньше, 5 июня Ходасевич вызвал стихами образ царевны таким, каким запечатлело ее молодое чувство:

Я помню вас, дары богов:[Вино в стаканах, сок плодов]Сок вишен, аромат плодов,[Беложемчужный ряд зубов],И стан, шнурком стесненный,[И томный голос, и вино][И ночь, и клятвы и вино] Любовь без клятвы…А утром я открыл окноНа via delle Belle Donne.

Разминувшиеся в жизни Муни и Евгения Муратова прошли парой через всю тетрадь, — дружба и романтическая страсть молодых лет. Но каждому отведено свое место: она — созданная радостью и силой жизни молодого чувства, случайно воплотившаяся в конкретную фигуру, случайно названная этим именем. Заметьте: в стихах ее заслоняют, а скорее — составляют конкретные, вещественные детали и подробности: вино в стаканах, сок вишен, аромат плодов, беложемчужный ряд зубов, шнуровка платья, окно и утренняя улица Венеции. Эта полнота жизни, наполняющая бестелесную, точнее — безличную фигуру молодой любви еще ярче продемонстрирована в стихотворении: «Нет ничего прекрасней и привольней, // Чем навсегда с возлюбленной расстаться…» На этот раз отсутствие ее заполняет мир видимый, чувствуемый: «запах рыбы, масла прогорклого и овощей лежалых», мосты и улицы, ресторанчики с «бутылкою “вальполичелла”», «финал волшебной увертюры “Тангейзера”». Мир звучит, как оркестр, ударяя разом по всем струнам, обостряя запахи, ощущение вкуса, слуха, глаза, подстегнутые чувством любви или разлуки:

……………………………….. «Уж теперь

Она проехала Понтеббу». Как привольно!

На сердце и свежо, и горьковато.

В стихах к Муни вещный, предметный мир проявляется в тех случаях, когда надо обозначить призрачность героя, как в стихотворении «Ищи меня»: соединяют их небо, дождь, поэзия, чувство ответственности и минуты разделенного счастья, а дырявый зонт (единственная бытовая подробность) только подчеркивает состояние освобождения от повседневности, взаимного понимания и единения, неподвластные разрушению.

«Любовь без клятвы», — написал поэт рядом с банально-романсовой строкой: «И ночь, и клятвы, и вино». «Любовь без клятвы» — это в представлении Ходасевича тех лет формула любви. В то время как дружба требует клятв «навек, навсегда». Любовь — «случайный дар богов», «причуда сердца», дружба требует духовного волевого действия, выбора. Юная возлюбленная, проживи она хоть сто лет, осталась в прошлом, таком далеком, что может взволновать разве молодого поэта, которому предстоит прочесть «стихи, внушенные тобой». Образ друга, пусть «заочного», — не отступает в прошлое, не блекнет; его судьба, его смерть и жизнь вызывают живую боль, обиду, раскаяние, гордость, наконец. Вот когда Ходасевич самоотрешению уступил первенство, которое так отстаивал и за которое боролся в дни их совместной жизни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});