Живой Журнал. Публикации 2014, январь-июнь - Владимир Сергеевич Березин

вспомнил, как, пытаясь выбраться, только обламывал кромку льда, — если б не Васька, подползший к полынье на брюхе и протянувший палку, лежал бы сейчас на дне. Он стал сначала тихо всхлипывать, а потом зарыдал в полную силу.

— Дыши глубже, — глухо донёсся откуда-то голос отца. — А то заболеешь воспалением лёгких.

Глубоко дышать и одновременно рыдать не получалось, Антон затих; воспалением он не заболел.

Когда Антон немного подрос, они ходили с дедом в станционную баню, если городская не работала, — за четыре километра по тридцатиградусному морозу; когда у Антона появилась своя дочь, он никак не мог понять, как отпускали; но отпускали, и ничего.

Приезжая на каникулы, он ходил попариться с отцом, большим знатоком парного искусства. Обхаживал сына веником: «Ну и спина у тебя стала! Как стол!» Спрашивал, не забыл ли Антон, как взбивать пену в тазу. Впрочем, сейчас это искусство лишнее, там у вас всякие шампуни… Отец говорил “у вас”, а раньше всегда — “у нас”; у Антона что-то ёкнуло, он дал себе слово перевезти его обратно в Москву. Спрашивал и про московские бани, удивлялся, что сын только раз посетил Сандуны. Попав впервые в столичную баню, Антон поразился обилием толстяков с висящими животами и женскими складками на бёдрах, молодых мужчин с ровными от плеча до запястья руками, на которых не просматривалось и следа мускулов. В Чебачинске пузач был один — председатель райпотребсоюза Гатыч (бюрократов в “Крокодиле” рисуют пузатыми, считал Антон, для пущего смеха). Баню наполняли поджарые, мускулистые мужики — и учителя, инженеры, врачи тоже были такими.

Всё оказалось на месте. В банщиках состоял тот же Петрович, брат банщицы Петровны, которая иногда его в мужском отделении заменяла, и мужики неизменно острили: “А Петрович теперь у баб?” Был он человек добрый. Инвалидам всегда помогал дойти до места, приносил полный таз; иногда на лавке получалось четыре ноги на троих.

Деликатность его доходила до забвенья профессионального долга, это было странно, а может, и нет, потому что в банщиках он ходил давно — ещё в Потьме семь лет мыл зэков.

Однажды в моечной появился пожилой казах с какою-то кожной болезнью, Антон в ужасе отсел на дальнюю скамейку. По инструкции банщик должен был его не пустить. Но Петрович, только когда казах уже одевался, подошёл и, смущаясь, сказал: “Вы бы, дедушка, сходили в кожный диспансер, что у озера”.

Казахов в бане Антон видел редко, говорили, что они вообще не моются, только меняют бельё. Мама считала, что это наветы: возле лошадей, овец они все давно поголовно были бы в чесотке или ещё в чём похуже.

Но дед говорил, что бедуины в Сахаре тоже не моются, мытьё им заменяют струйки песка, попадающие под просторный бурнус и свободно высыпающиеся обратно.

Голова и борода Петровича по-прежнему вороно чернели; был это огромный мужик, Антон страшно завидовал тому, что он держал в пальцах одной руки таз с водою как какую-нибудь миску.

— А, москвич! — узнал Петрович. — А как там, паришься? Да, небось, негде. Залезут в ванну, тут же моются, тут же плюют и в этой же воде сидят.

Всё было на месте. Даже деревянные шайки ещё попадались. Правда, основной парк тазов Петровича был уже цинковый. Антон налил таз, взялся одной рукою за закраину, поднял, но с трудом, хотя таз был неполный — Петровича было не достичь.

Появились и новшества: буфет, где наливали томатный и яблочный сок, а под праздники — и пиво.

Разморённый, чистый, с вертящейся в голове поговоркой “счастливый, как из бани”, возвращался Антон домой (назойливая память добавляла: “Усталые и довольные, пионеры…”).

Мне скажут, что это к делу не относится.

Вовсе нет.

Поселковая банная жизнь важна в рассказе о московских банях потому, что в тридцатые и пятидесятые годы десятки посёлков влились в город, и поселковые бани стали городскими.

Больше того, поселковые жители принесли свои банные привычки в большой город, точно так же, как приносили в Москву свои банные потребности жители деревень.

Это было очень интересное сочетание.

Дурного в нём нет — это культура, пусть и не так заметная.

Извините, если кого обидел.

06 апреля 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-04-07)

Вот здесь лежит фрагмент вступления к книге.

Собственно, посмотрев на это со стороны, я обнаружил, что тот эпиграф, что я давным-давно придумал к этому повествованию, очень точно отражает моё отношение к этому тексту.

При этом я выбрал бы ещё другой, случайный фрагмент: "Шкловский рассказывает историю любви Хлебникова:

«Зимой встречал Хлебникова в доме одного архитектора.

Дом богатый, мебель из карельской берёзы, хозяин белый, с чёрной бородой и умный. У него — дочки. Сюда ходил Хлебников. Хозяин читал его стихи и понимал. Хлебников похож был на больную птицу, недовольную тем, что на неё смотрят.

Такой птицей сидел он, с опущенными крыльями, в старом сюртуке, и смотрел на дочь хозяина.

Он приносил ей цветы и читал ей свои вещи.

Отрекался от них всех, кроме “Девьего бога”.

Спрашивал её, как писать.

Дело было в Куоккале, осенью.

Хлебников жил там рядом с Кульбиным и Иваном Пуни.

Я приехал туда, разыскал Хлебникова и сказал ему, что девушка вышла замуж за архитектора, помощника отца.

Дело было такое простое.

В такую беду попадают многие. Жизнь прилажена хорошо, как несессер, но мы все не можем найти в нём своего места. Жизнь примеривает нас друг к другу и смеётся, когда мы тянемся к тому, кто нас не любит. Всё это просто — как почтовые марки.

Волны в заливе были тоже простые.

Они и сейчас такие. Волны были как ребристое оцинкованное железо. На таком железе стирают. Облака были шерстяные. Хлебников мне сказал:

— Вы знаете, что нанесли мне рану?

Знал.

— Скажите, что им нужно? Что нужно женщинам от нас? Чего они хотят? Я сделал бы всё. Я записал бы иначе. Может быть, нужна слава?

Море было простое. В дачах спали люди.

Что я мог ответить на это Моление о Чаше?

Только на первый взгляд может показаться, что тут есть что-то милое и смешное.

Комичный поэт, что был асоциален в полном смысле этого иностранного слова. Он был оборван и грязен.

Наверняка пахло от него тяжело, и не только неухоженностью.

Но дело в том, что даже вымытый человек иногда вскрикивает: “Может, писать надо лучше?”.

История, рассказанная Шкловским, больше чем анекдот о