Другая жизнь (So Much for That) - Лайонел Шрайвер

Все верно, это был особенный вечер. У нее было приподнятое настроение. Они с Шепардом посетили выставку, на которой были представлены макеты объектов, которые предполагалось возвести на месте башен-близнецов. Из семи вариантов, представленных на большом экране, Шепард выбрал, естественно, весьма традиционный квадратный небоскреб. Сама Глинис предпочла проект, как его звали, какого-то иностранца. Она был околдована его работой: коллаж из динамичных фрактальных конструкций – многогранная кристаллическая структура, словно взорвавшийся изнутри кварц. Случилось простое чудо: понравившийся ей проект оказался среди фаворитов.

Вечером следующего дня она пребывала в печальном настроении. Из утренней газеты она узнала, что тот дерзкий и так взволновавший ее проект был безжалостно раскритикован отборочной комиссией. Один за другим все элементы, благодаря которым работа обретала легкость, своеобразие, неординарность, были урезаны, сглажены, сделав творение мастера банальным и ничем не примечательным. Острые углы исчезли. Изначальный замысел художника лишился своей живительной силы, словно из него выкачали все соки, как и из самой Глинис, она стала неуклюжей – и «приземленной», как Петра называла ее лопаточку для рыбы. Таким же лишенным торжественности, радости, игривости суждено быть и новому Всемирному торговому центру, и самой Глинис в будущем.

Воспоминания накатывали и отступали: обида и негодование при мысли о новом здании. В те дни она была еще способна думать о красоте вещей, всех. О линиях и изгибах, во всем. Может, это восхитительно, когда в тебе столько страсти. Однако Глинис сомневалась. Она забыла, что будило в ней страсть. Она не помнила, когда газетные статьи вызывали эмоции. Она была не в состоянии погрузиться в те же чувства даже сейчас, когда села и прочитала от начала до конца статью о Болгарии. Болгария. Поразительно, что она до сих пор способна произнести это слово.

Возможно ли помнить так долго то, что никогда не будет твоим настоящим?

Вопрос ускользал в сторону, как фотография на только что перевернутой странице. Она старалась придать мыслям ясность. Нет. Невозможно. Прежде чем крупинки внутренней веселости скатились по столу и разлетелись по полу, Глинис, болезненно поморщившись, подумала: «Значит, все, что хранилось в моей голове, прогнило». Как если бы она сложила дорогие сердцу фамильные драгоценности на чердаке с протекающей крышей, где их бы погрызли мыши, они размокли от сырости и покрылись бы плесенью. Любовь к Шепарду- впервые он появился в ее квартире в качестве мастера, чтобы сделать прочный верстак и прикрепить его к полу, – стала неоднозначной, будто покрылась пятнами. Она не могла вызвать в себе желание. Она могла вспомнить пронзающее насквозь волнение от близости его широких, мускулистых плеч, но сейчас оно интересовало ее не больше, чем факт существования любого другого предмета, например столицы Иллинойса. Ее бенефис в «Сохо» в 1983-м – обласканное честолюбие, успех, волнительное ожидание восторга и страсти, шумное, пьяное веселье в «Маленькой Италии» после открытия… все смешалось в однородную густую массу, как книги, спрятанные под крышей в искореженных картонных коробках, навеки потерянные для читателя, размытые буквы, слипшиеся страницы, покоробившийся переплет. Воспоминания – единственный возможный вид деятельности из тех, что… она помнила. Прошлое можно воссоздать и из кирпичиков настоящей реальности. При необходимости вспомнить радость надо лишь ощутить ее руками. Значит, чтобы воскресить в памяти праздник в «Маленькой Италии» после ее персональной выставки, в ее распоряжении немедленно должны появиться: удовлетворение, оптимизм, честолюбие, восторг и опьянение. На собственном складе всего не найти. То немногое, что у нее осталось, – слова, похожие на закладки, забытые на пустых книжных полках. В ее распоряжении только недомогание, страх и – припасенная для особых случаев – случайно завалявшаяся нераспечатанная коробка с неистовой злобой. Помимо этого в ней лежат самобичевание, липкий черный гнев, просачивающийся наружу, обволакивающий, словно горячий густой деготь.

Может, невозможность вспомнить – огромная милость. Поскольку будь она в состоянии помнить все, наверняка сокрушалась бы о том, что в ее душе поселилось равнодушие. Раньше ее заботило все, начиная с того, ровно ли выложены по спирали креветки на блюде, заканчивая мельчайшими дефектами на вполне законченном вроде бы зеркале. Заметив несколько царапин, Прежняя Глинис взялась бы удалить изъяны, попутно поглядывая на свое отражение во время полировки сначала пастой, потом грубой наждачной бумагой, сто, затем двести, триста, четыреста раз, усердно добиваясь безупречно ровной поверхности, вновь паста, теперь уже до блеска кусочком мягкой ткани. Это могло длиться часами, начинало ломить руки, пальцы распухали – и все ради удаления одной-единственной царапины. Ее нельзя было назвать человеком равнодушным. Теперь она не знала, что это за черта характера и как может не хватать того, о чем не имеешь представления. Беззаботность стала нормой. Остальное забыто.

Прежняя Глинис стала загадкой для Глинис Нынешней – как слегка раздражающий родственник, с которым ты немного схож и о котором составил собственное мнение лишь потому, что вы кровная родня. (Были ли они таковыми? Кровной родней? Скорее, уже нет. Ее кровь несколько раз менялась. Она уже не была самой себе родственником по крови.) Прежняя Глинис, как ей вспоминалось, любила роскошь на протяжении всего того продолжительного отрезка времени, когда не была ограничена ни необходимостью зарабатывать деньги, что было всегда важно для Шепарда, постоянно надоедливо твердящего об этом, – а ведь все это действительно имеет огромное значение, как выяснилось позже, – ни предательством собственного тела. У той женщины все было на «хорошо». (Именно этого лишилась Глинис Нынешняя. Но только с точки зрения жизненного опыта. Если обращаться к более глубокому смыслу, она, как никто другой на планете, понимала значение слова «хорошо». Глинис Нынешняя открыла для себя страшную тайну: Существует только тело. Ничего другого нет. «Хорошее здоровье» – иллюзия бестелесного бытия. «Хорошее здоровье» – освобождение от тела. Но освобождения нет. Это лишь промедление.) Такой была Прежняя Глинис – благополучная и неумолимо приближающаяся к моменту, когда болезнь захватит ее тело навсегда, движущаяся к Нынешней Глинис, начинающей путь к скорому осознанию, что она не только телесная оболочка – тогда она была телом, и больше ничем?

Она пекла воздушные лимонные пироги с меренгами, по высоте почти равные ширине. С коричневыми пятнышками вафли, бледные бугорки которых соединились в ее сознании с острыми пиками творения… Даниэля Лебискинда. (Она вспомнила. Архитектора проекта нового Всемирного торгового центра звали Даниэль Лебискинд. Восторг! Такие моменты триумфа напоминали о том «хорошем», что было в ее прошлом. Недолговечные, скоропортящиеся, хрупкие, предназначенные для того, чтобы быстро быть съеденными, такие кулинарные шедевры не были трудоемкими, словно эта взрослая женщина весь день мастерила фигурки лошадей из теста «плейдо» или строила пирамиду из детских кубиков, которую ей самой же предстояло разрушить вечером. Она выбрала для работы неверный материал.

Она воспитала детей, но Нынешняя Глинис на удивление сдержанно относилась к этому факту. Их, как и пироги, она просто сделала. Только родители считают, что это им дети обязаны тем, что они стали такими, какие есть, в те времена, когда у нее еще было свое мнение, она не одобряла такие рассуждения. Зак и Амелия – хорошие дети, с ними никогда не было проблем, но у них с ней нет ничего общего.

Она чистила вещи, чтобы они вскоре опять загрязнились. На надгробиях не пишут: «Здесь лежит… Она подметала пол в кухне».

Но именно пироги, дети и пол, как ни сложно это представить, были тем, чем Прежняя Глинис и заполняла свою жизнь. А чем никогда не были наполнены ее дни – это работа по металлу.

Самое странное и необъяснимое.

Прежняя Глинис посещала художественное училище. Прежняя Глинис была искусным мастером, и здоровье стало платой за мастерство.

Отбросив в сторону газету – даже не пробежав глазами первую полосу, – она встала и потянулась к ящику, где хранились некоторые ее работы. Вернулась к столу, медленно развернула упакованные приборы. С грустью оглядела каждый предмет, попутно задаваясь вопросом: неужели блеск может вызывать скуку? Охватившее чувство нельзя назвать гордостью, поскольку это было не приобретенное по случаю нечто ценное, чего не найти в продаже, как в странах восточного блока, где люди часами стояли в очереди в магазин, куда, по слухам, завезли лампочки. Однако смущенный взгляд на сделанные ею самой вещи заставил в душе что-то шевельнуться. Возможно, некоторое томление. Она любила мужа или, по крайней мере, не противилась его любви, как и факту существования столицы Иллинойса, Но эти металлические блестящие предметы всегда были во главе угла. Так было всегда. Именно они волновали ее больше всего в жизни. Интерес остался в прошлом, в настоящем присутствует лишь яркий блеск отполированных предметов.