Старый английский барон - Клара Рив

Все это имеет некоторое значение, так как характеризует не только индивидуальный, но и социальный облик переводчика романа К. Рив. Лубьянович был убежденным масоном; его филантропия была практической реализацией этической программы масонства, усвоенной еще в ранней юности. С такого рода примерами мы встречаемся неоднократно: подобными явлениями была полна история новиковского кружка, биография Карамзина, деятельность масонских лож в 19-м столетии; Пушкин называл «практическую филантропию» в числе ярких отличительных качеств знакомых ему «мартинистов»[216]. Идейная закваска масонства оказалась сильна в Лубьяновиче; она наложила отпечаток на все, вплоть до его бытового поведения.

Корнилий Антонович Лубьянович родился в 1756 или 1757 году и являлся выходцем из демократических кругов: его отец был «небогатый гражданин» из Нежина; однако он сумел дать сыну образование в Киевской академии, где Лубьянович окончил курс философии после восьмилетнего обучения. Лубьянович приезжает в Петербург и готовится стать врачом; он служит учеником в одной из петербургских аптек, но, «увидя там некоторые злоупотребления», сообщает Измайлов[217], поступает копиистом в Сенат; в 1780 году он занимает должность подканцеляриста в только что организованной Экспедиции о государственных доходах, где и продолжает службу до конца дней своих. В 1784 году мы находим его имя в числе учредителей Общества друзей словесных наук[218], а в 1789 году он — один из сотрудников «Беседующего гражданина».

Мы мало знаем о деятельности Лубьяновича в Обществе друзей словесных наук. Он был дружен с секретарем Общества М. И. Антоновским, вместе с которым учился в «риторическом классе» Киевской академии;[219] заметим кстати, что он был однокашником также А. А. Прокоповича-Антонского и И. П. Сафоновича, отца мемуариста и члена того же Общества. Таким образом, чисто биографические узы связывали его с кружками московских и петербургских масонов, а тем самым и с Обществом университетских питомцев. Устав Общества друзей словесных наук, в создании которого Лубьянович принимал непосредственное участие, рассматривал оба эти общества как части единого целого и предписывал постоянный контакт и непрерывную взаимную информацию; несомненно, что рекомендуемое уставом упражнение в переводах книг, выбираемых с общего согласия и одобрения членов, было непосредственным продолжением деятельности московских Переводческой и Филологической семинарий по переложению на русский язык нравоучительных произведений лучших авторов[220]. Просветительские и пропагандистские устремления Лубьяновича, следовательно, вне сомнения, но какова была его индивидуальная позиция в Обществе — об этом у нас есть лишь отрывочные данные. Он был участником «Беседующего гражданина» (1789), где поместил «Завещание уездного дворянина своим детям» — с резким выпадом против злоупотреблений крепостным правом — и известный «Список с дневной записки городской думы», где брались под защиту интересы ремесленников, угнетенных дворянами[221]. Конечно, этого недостаточно, чтобы ставить вопрос об его идейной близости к Радищеву, и слишком мало, чтобы говорить об индивидуальных особенностях позиции. Нам известно лишь, что Лубьянович исповедовал принципы масонского гуманизма и увлекался масонскими же политическими, философскими и богословскими сочинениями; уже много позднее В. И. Сафонович видел у него разбросанные повсюду книги Юнга-Штиллинга, Эккартсгаузена и других мистиков, чтению которых Лубьянович предавался «со страстью»[222]. Этот-то человек и стал в 1792 году переводчиком сочинения, которое он озаглавил «Рыцарь добродетели».

Корнилий Лубьянович выбрал для перевода литературную новинку. Правда, первое английское издание романа появилось еще в 1777 году; однако лишь через десять лет, выдержав в Англии несколько переизданий, роман выходит в свет отдельной книгой во французском переводе П. А. де Лапласа[223] и в том же году переиздается под названием, объединявшим заголовки первого и второго английских изданий: «Поборник добродетели, или Старый английский барон» («Le Champion de la Vertu, ou Le Vieux Baron anglois»)[224]. Это издание, по-видимому, и послужило оригиналом Лубьяновичу[225].

Уже одно простое сопоставление заглавий дает некоторую почву для наблюдений. Выбор заглавия вообще отнюдь не безразличен: оно рекомендует читателю произведение и дает первый толчок к его восприятию. В известной мере заглавие отражает и читательский вкус. Для самой Клары Рив «Старый английский барон» был «литературным отпрыском „Замка Отранто“»[226] и в большой степени фактом литературно-эстетической полемики, о чем речь пойдет ниже. Последовательница Ричардсона, тесно связанная с моралистической просветительской литературой, она подчеркнула эту связь в первом издании романа, назвав его «The Champion of Virtue», то есть «Поборник добродетели». Авторская замена названия во втором издании — «The Old English Baron» — давала читателю почувствовать, что перед ним — повесть из времен Средневековья, «картина готических времен и нравов»[227], роман «тайн и ужасов», относящийся к традиции, начатой «Замком Отранто». Французские переводчики пошли по линии сгущения готического колорита: уже первое французское издание этого романа, осуществленное Лапласом, носило название «Le Vieux Baron anglois, ou les Revenans vengés» («Старый английский барон, или Отмщенные привидения»): так оно и вошло в восьмитомное «Собрание романов и сказок, переделанных с английского» Лапласа[228]. Следующий перевод, сделанный в 1800 году, носил уже название «Edouard, ou le Spectre du Château»[229] и т. д. Этот тип «рекламных» названий будут тщательно сохранять русские переводчики романов Радклиф и псевдо-Радклиф в 1800—1810-е годы. Лубьянович как будто намеренно избегает броского заголовка; из лапласовского названия, бывшего у него перед глазами, он сохраняет лишь первую и первоначальную «моралистическую» часть. Ссылка на «древние записки Английского Рыцарства» и посвящение проясняют замысел переводчика. Роман Клары Рив включается для него в круг дидактических масонских изданий.

Посвящение книги содержит намеки чисто масонского характера, которые далеко не везде поддаются расшифровке. Одним из них — и важным для нас — является указание на древнее английское рыцарство, которое переводчик избирает в качестве образца для рыцарства, то есть масонства, российского. Нет сомнения, что здесь лежит одна из причин обращения Лубьяновича к произведению английского автора и из эпохи английского Средневековья. Однако как раз эта сторона дела остается скрытой от нас. Известно, что в конце 1760-х — начале 1770-х годов вождь русского масонства И. П. Елагин проявляет острый интерес к так называемой древней английской системе масонства, которая, как утверждалось, сохранила в чистоте утраченные древние обычаи. Вообще Елагин более других тяготел к английской системе; он был утвержден в качестве великого провинциального мастера именно «великою Аглицкою селенскою ложею»[230] и в дальнейшем сблизился с Великой ложей Йоркских масонов, с которыми нередко смешивали «древних». Однако к 1790-м годам английская система давно уже не удовлетворяла большинство масонов; сам Елагин после некоторой борьбы вынужден был пойти на союз с Рейхелем, сторонником «шведско-берлинской» системы Циннендорфа, которая, однако же, походила на древнеанглийскую преимущественным вниманием к моральным упражнениям и довольно безразличным отношением к внешней пышности[231]. Вместе с тем новиковский круг и тесно связанный с московскими университетскими масонами кружок петербургских «любителей словесности» принадлежали уже не рейхелевской системе, а во многом противоположному ей розенкрейцерству. Вряд ли можно сомневаться в том, что розенкрейцером был и Лубьянович. Его обращение к традициям «древнеанглийского рыцарства» поэтому не совсем понятно; не исключена возможность, что оно было результатом подспудных брожений в масонстве 1790-х годов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});