Реальность сердца - Татьяна Апраксина

Никто из жителей деревни не знал, почему бродячую знахарку зовут Шаннай, что это значит. Так назвала ее мать, родившаяся в вольном городе Шамия, а тот взял свое имя от реки, в устье которой стоял. Реку звали Шамибо, и значило это «желтая вода», но помнила об этом во всем городе только мать Шаннай, а теперь и вовсе никто не помнил, да и знать не хотел. Слово стало бессмыслицей, набором звуков, словно в птичьей трели — а что с того людям? Что им до того, что Шаннай — имя, значащее «дочь Шамии», дочь вольного города, лежавшего к западу от Сеорийской равнины? Через земли диких бруддигов, через море можно до него добраться. Можно, но уже незачем: вольный город Шамия ныне беспамятен, слеп, как крот и зол, как цепной пес. Шаннай, помнящую, как писали раньше, читавшую на мертвых языках, назвали там ведьмой и едва не забили камнями. «Неведомыми тропами водит нас Господь, — вздохнула Шаннай. — Отец Себеаса, чудотворца нашего, перебрался из Церии в Шамию, а я вот — обратно…» Нужно было одеваться и уходить — от тепла каменного очага, от верных учеников, перенимавших ее ремесло, а с ремеслом и тайное знание. Шаннай слезла с сундука, потопталась босыми ногами по засыпанному осокой полу. Срезанные с утра свежие стебли хрустели под пятками. Жаль покидать эту деревню, но, значит, такая ее судьба — опять месить грязь, забираясь все дальше к северу, дальше от ревностных в вере князей, от их риттеров в золотых полукафтаньях… Женщина полезла в сундук. Ботинки у нее были добрые, кожаные, с медными пряжками. Слишком хорошие и приметные для бродячей знахарки, но сбивать ноги на каменистых дорогах Церии не хотелось. Шаннай вздохнула, погладив шамму и бурнус, в которых приехала сюда. Местные так не ходят, и для риттера накидка с широкой красной полосой посредине — все равно, что свежий след для гончей. Жалко расставаться с теплой удобной одеждой, привычной с детства, но в Церию Шаннай приехала явно, с купцами, а уходить придется крадучись. Беглянка натянула поверх льняной рубахи шерстяную тунику, взяла плащ, сунула в котомку книгу, оставшуюся ей от матери, где была записана вся целительская мудрость лекарей Шамии, ее предков, веками избавлявших людей от хворей без всяких чудес и молитв, знанием и трудом рук. Выбраться бы за пределы владений князя Церского Хильдерига, а там, может, и удастся осесть в похожей деревне, где можно пользовать коз, коров и рожениц, детей, переевших зеленых орехов и застуженных младенцев. Жалко только с учениками расставаться, и боязно за них — ну даст Господь, не накажут, если Шаннай уйдет. Поругают, побранят, заставят отстоять в ближайшем храме на коленях всю службу, да простят. Они, пятеро крестьянских детей, здесь свои, Шаннай — чужачка, ей и первый кнут, и первый камень.

— Куда вы, матушка? — в стороне от жадных глаз учеников уйти не удалось, поняла женщина. — Матушка, да вы в дорогу собрались?

— Собралась, — угрюмо кивнула Шаннай. Редига поджала губы, потом в круглых глазищах плеснулась догадка.

— Матушка! Вы ж совсем уходите!

— Ухожу. Слышала, риттеры приехали? Пора мне уходить. Да полно плакать-то, ох, сущеглупая… Тебе же лучше! Накажут ведь. Ступай домой! Остальным передай… — Шаннай задумалась. — Пусть помнят. Молчат, но помнят. Хоть так. Пятеро поганцев, по недомыслию названных Шаннай учениками, нагнали ее уже в ночи. Крестьянские дети были лучше привычны к ходьбе, чем дочь потомственных лекарей, а потому хоть и запыхались, но догнали, а ведь явно утекли из домов, когда уже стемнело.

— Сдурели? — разозлилась Шаннай, даже посохом замахнулась на рябого Гуннада.

— Вот уж спасибо вам сердечное! Вас же мигом побегут искать, а найдут, так скажут, что я вас свела!

Пять пар упрямых глаз поблескивали в темноте. Ученики стояли перед Шаннай — с котомками, в дорожной одеже, двое даже ботинки у старших увели, вот же бестолочи бессовестные, разве ж так можно? Обчистили родительские сундуки и побежали догонять чужачку…

— Сигберт, что это у тебя на ногах надето? — грозно спросила Шаннай.

— Ботинки… — изумленно уставился вниз рыжий вихрастый мальчишка — так, словно впервые их видел.

— Ботинки. И не твои, а отцовские. Он их в прошлую девятину на ярмарке купил и всей деревне хвастался. Я тебя этому, паршивец, учила? У родителей воровать? — дернула его Шаннай за чуб. — Этому, скажи?

— Не-ееет… Матушка Шаннай, не уходите без нас! А ботинки я… я отцу передать попрошу. Ей-ей!

— Без вас? А с вами я куда пойду?

— Мы с вами пойдем, — сказала Редига. Глаза-плошки аж сияли от собственной дури. — Куда вы пойдете, туда и мы.

— Мне из-за вас в Туру возвращаться? Чтоб вас домой отвести?

— Матушка, да риттеры вовсе не вас искали! — пробасил Гуннад. — Они к брегону приехали. Брегона князь в замок позвал для своей надобности. Всех брегонов созывает он…

— Вот и хорошо, — от сердца отлегло. Наполовину. Значит, за паршивцев можно не бояться. — И возвращайтесь немедля домой! Что я вам говорю?!

— Матушка Шаннай, мы за вами пойдем, — сразу ясно, кто тут заводила. Редига, конечно. — Вы нас погоните-погоните, а потом обвыкнетесь.

— Прокляну, — пообещала Шаннай. Пятеро поганцев, конечно, не поверили.

За горами Неверна, за рекой, которую на одном берегу звали Эллау, а на другом — Элаад, у литидов, хоть и говорили на том же языке, что и везде, хоть и забыли про древние письмена, что вырубали их предки на камне, и не могли уже различить значения рун, но не преследовали тех, кто помнил былое. Там Шаннай и пятеро учеников нашли приют. В рыбацкой деревне на побережье Северного моря на счету были каждые руки, способные тащить сеть и вязать узлы, а если уж чужаки еще и умеют лечить хвори, боли в суставах да хрипы в легких, что каждую зиму терзали рыбаков — то никому нет никакого дела, куда они ходят вечерами. Здесь вообще не любили смотреть ни в чужой дом, ни в чужой поясной кошель, а самых любопытных окорачивали свои же. Под низким северным небом, вечно серым и хмурым, жили такие же хмурые и неразговорчивые люди, и каждый второй был отмечен видимой для глаза Шаннай и ее учеников печатью серебра Господня. Литиды были потомками первого племени, сотворенного им. Когда-то племени, жившему долго и обильно плодившемуся, стало тесно на Сеорийской равнине, в алонских предгорьях, и они ушли жить через реку, оторвались от собратьев и завели свой обычай. Ходила же Шаннай со своими учениками не слишком далеко — на холм, одиноко торчавший посреди белых песчаных дюн. Там по-прежнему высились руины древнего храма. Каменные грубо обтесанные глыбы уже поросли мхом, трудно было различить, как они раньше складывались, образуя толстые стены и невысокий свод, а алтарь, некогда занимавший середину храма, вывернули из земли и скинули вниз с холма. Деревенские говорили, что сделали это пришлые, чужаки с островов, что лежали южнее пролива. Возглавляемые епископом воины разрушили храм, выкопали алтарный камень и даже хотели увезти его с собой, но потом решили не отягощать лошадей, и попросту столкнули его вниз, в сторону моря, понадеявшись, что черный алтарный камень сам скатится до воды — а он не стал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});