Танцующие на каблуках - Юлия Фёдоровна Ивлиева

в устрашающее чрево подъезда.

В разгоряченное на жаре тело сразу вцепился холод, не приятная прохлада, которую организовывает кондиционер, а могильная стынь заброшенного подвала. Запах мочи и плесени залез в нос, с жадностью впитывался в одежду и волосы. Просевшие деревянные ступени скрипели под ногами. Некоторые и вовсе отсутствовали. Потолок местами подпирали деревянные шесты, такие же старые и гнилые, как весь дом.

Лекс видел разные дома, и жить пришлось по-всякому. Даже землянка в его опыте была. Но встретить подобную нищету и разруху в ста километрах от блеска и богатства города он не ожидал. Он, морщась, представил какой надо обладать безнадежностью и смирением, чтобы здесь жить.

На втором этаже дверей оказалось шесть штук, и это только в правом крыле. Лекс по очереди толкнул первые три. Одна открылась, распахнув перед мужчиной темную, душную дыру.

Глаза Лекса уже попривыкли к темноте в подъезде. Но квартира зияла сплошной теменью. Ни одно очертание предмета не видно.

– Евлампия Макаровна, добрый день! – как можно дружелюбнее завопил он. Только не хватало напугать старушку. – Я следователь из…

– И че ты орешь, следователь? – донеслось откуда-то из-под ног Лекса. Заскрипело, блеснули спицы колес.

От него удалялась коляска или что-то наподобие. Потом неподалеку шаркнула ткань, и небольшой коридор, а за ним замызганную и обветшалую комнату осветил тусклый свет из немытого много лет окна.

– Я-то по своей норе и вслепую углов не задеваю. А солнце из окна жарит, будто из Африки прикатило, – пробубнила хозяйка жилища. – Подсоби-ка! Тряпку сдерни. Стешка повесит потом.

Лекс шагнул к окну. Тряпка, изображающая занавеску, не гнулась от грязи и засаленности. От нее несло мочой, экскрементами и тухлой водой. Лекса замутило. Стараясь не дышать и не касаться, он снял штору с гвоздя, вколоченного прямо в деревянную раму.

– Я хотел поговорить о вашей дочери. Фаине Кабировой, – Лекс никак не мог избавиться от настороженности. Хозяйка квартиры почти не смотрела на него. Неторопливо и обреченно взяла со стола грязную банку, попила и поставила обратно. Она медленно передвигалась в коляске вокруг Лекса и при этом едва на него взглянула. Будто паучиха, кружила вокруг попавшей в ее паутину мухи. Лекс напрягся и не сводил с нее глаз, будто и в самом деле ожидал, что она сейчас кинется на него с топором.

На людоедку она действительно оказалась похожа. Тусклый свет падал на лицо, будто грубо и неаккуратно вырубленное из дерева, шокирующее каким-то уродством. Бородавки с волосками, шамкающий беззубый рот. Цвет халата определить уже не было возможности, как и расцветку ночной рубашки, что торчала в прорехи между заколотыми булавками полами халата. На ногах не то валенки, не то сваленные и затоптанные носки. Женщина сидела в инвалидной коляске изрядно потрёпанной и поцарапанной, но очень современной, управляемой с панели в подлокотнике.

– А чего о ней говорить. Черви уж поди сожрали. Сколько прошло?

– Одиннадцать месяцев, – зачем-то ответил Лекс.

– Могила осела, надо на кладбище сходить, – для себя заметила старуха.

– Ваша дочь была убита необычным способом…

– Моя дочь была дура! – выплюнула старуха. – Жизнь прожила, как шалава, и сдохла, как шлюха. Голой и поруганной.

– Вам ее совсем не жалко? – Лекс собирался задавать другие вопросы, но то, что он видел перед собой, не оставило альтернативы.

– Жалеть живых надо, а мертвых жалеть нечего. Меня жалко должно быть. Я вложила в нее всю жизнь. Растила одна. Когда ее отец, кобелина, сбежал, я побоялась ей другого мужика привести. Свою личную жизнь не наладила.

– Разве она не была балериной? Росла и училась в интернате балетного училища?

– Я деньги для этого училища зарабатывала, все до копейки ей посылала, думала, она большой артисткой станет, балериной, – мать не смутило замечание Лекса. – А она всех кобелей собрала. Скакала по жизни, как коза блядливая. Ни замуж не вышла, ни мужика приличного не захомутала, ни котенка, ни ребенка, ни денег. Пошастала по всему свету, а под старость на мою голову навалилась. Только заботы от нее было с гулькину письку. Шалава и есть шалава. С Женькой этим связалась. Наркоман он конченый. – Она тяжело дышал, будто слова давались тяжело. Воспоминания всколыхнули в ней боль, разочарование и претензии к дочери.

– Скажите, ваша дочь любила Евгения? Их связывали сексуальные отношения?

– Моя дочь никого не любила. Она не умела. Человек, который не уважает и не любит свою мать, не почитает и не заботится, не может любить. Любовь к матери – это основное чувство, первое. С него все начинается. У нее не было. Психологический урод она. – Евлампия назидательно погрозила пальцем. – А отношения? Давала она всем! Невелика ценность.

– Фаина погибла при весьма странных обстоятельствах. Связанная веревками специфическим образом. Это такое искусство, шибари называется. Она рассказывала вам о подобном увлечении? Может быть, какие-то фотографии показывала?

– Мужики! Это было ее единственное увлечение! Все подряд. Без разбору. – Евлампия как-то неприятно изрыгала из себя звуки. Хлюпающие, резкие. Будто она хотела не просто громко высказаться, оскорбить или задеть собеседника. А старалась нанести ему удар, не могла физически из-за инвалидного кресла, но в слова вкладывала всю злобу, всю ненависть и к дочери и, видимо, ко всему миру в целом. – Могла за доктора замуж выйти. Уж как я ее молила. Хороший человек, образованный, вежливый. За ней, шалавой, ухаживал красиво. Цветы дарил. Глазами смотрел масляными. Она уж потрепанная была, потасканная. Где бы еще такое счастье встретила. Приличную жизнь начать могла. А ей все невдомек. Может быть, он и меня бы вылечил. Он походил-походил да и перестал.

Лекс оглядел комнату, насколько позволяла грязь и полутьма. Квартира вся состояла из этой комнаты, служившей и спальней, и кухней и оказалась весьма пустовата. Диван, пару ящиков кухонного гарнитура, газовая плита с отломанной дверкой духовки, холодильник, обмотанный веревкой. Дверь в ванную и туалет, завешенная клеенкой. Все старое, грязное, неприятное. Запах немытого тела, канализации и лекарств. Более яркие пятна на обоях в некоторых местах вещали, что вот здесь вот стоял шкаф, а здесь, видимо, висел ковер. Три маленьких квадратика десять на пятнадцать, прикрепленные к стене иголками. Девочка лет шести в костюме снегурочки или снежинки с новогодним подарком в руках, обнимающая полноватую женщину, недовольную и хмурую. В чертах лица с трудом узнавались Фаина и Ева. Потом взрослая девушка, балерина, кажется, в костюме дриады из балета «Дон Кихот». И совсем уже взрослая женщина, полуоткрытый рот, наглый взгляд, копна крашеных в рыжий цвет волос. Лекс незаметно сделал фото телефоном. Впрочем, Евлампия Макаровна не обращала на него никакого внимания. Она погрузилась