Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

— Мы хотим пожениться в следующем году, — начала Верена без всякого вступления.

— Я знаю, — сказала я.

— Пожалуйста, не препятствуй этому.

— Я не буду этого делать, — ответила я. — Мне нужен только Матиас. Надеюсь, тебе он не нужен.

— Я хочу иметь собственных детей. Позже.

— Юрген тоже хочет ребенка?

Она не ответила.

— Я знаю, что ты обо мне думаешь, — сказала она, чуть помолчав.

— Ты не можешь этого знать, — возразила я.

— По крайней мере я знаю, что бы я думала обо мне на твоем месте.

— Интересно, что же?

— Примерно так: «Она, молодая и глупая, позволила своей матери, ничего не подозревая, свести ее с моим мужем. Тот польстился на ее молодость и вбил себе в голову, что любит ее. Она, узнав о его чувствах, тоже вообразила, что любит его».

— Хорошо, — сказала я, — значит, будь ты на моем месте, ты так бы думала обо всем этом. Ну а что ты думаешь на своем месте как Верена?

— Точно так же. Только с другим концом. Я действительно люблю Юргена.

Она серьезно и оценивающе взглянула на меня. Она не хотела причинить мне боль, поэтому в эту минуту я возненавидела ее еще больше.

— А он, — спросила я, — он тоже любит тебя?

Она пожала плечами, посмотрела на дорожку и, отбрасывая в сторону носком ботинка маленькие камешки, ответила:

— Я не знаю. Но сейчас он принадлежит мне.

Если бы она сказала «да, он любит меня», все было бы по-другому. Тогда мы смогли бы продолжить разговор. Может быть. Но ее неуверенность и в то же время претензия на обладание им сделали ее недоступной для моего понимания и почти зловещей. Я не хотела вступать с ней ни в какие отношения.

«Люди, которых она захочет получить, будут ей принадлежать», — сказал однажды Франц Эрб о своей дочери.

— В том, что все это началось, — сказала Верена, глядя себе под ноги, — я вообще не виновата.

— О Господи, — мучительно произнесла я, — все это было устроено. Ты же сама только что сказала.

— Я только не понимаю, зачем это понадобилось моей матери.

— Мне это тоже непонятно. Я никогда не хотела бы встретиться с ней вновь.

— Может быть, ты когда-то сделала ей что-то очень плохое?

— Верена, — сказала я, откинув голову назад, так что спинка скамейки врезалась мне в затылок, — если ты все хочешь повернуть так, что я сама во всем виновата, то давай прекратим этот разговор.

— Я так не думаю, — тихо сказала она. — Но все же между вами что-то произошло. Давно.

Я ничего не ответила ей. Мне было все равно, случилось что-нибудь когда-то или нет.

— Я изучаю организацию производства, — стала объяснять мне Верена.

— Прекрасно.

— Я хочу помочь Юргену в его работе.

— Вряд ли это ему нужно, — сказала я с высоты семнадцатилетнего опыта нашей супружеской жизни.

— И все же. Он сам предложил мне это.

Я быстро разомкнула свои скрещенные руки и соединила их опять. Верена заметила это.

— Ты знаешь, он считает, что я могу принести ему большую пользу: новые идеи, другой ритм, новый подход к проблемам.

Значит, новый вид сотрудничества. Юрген считался с мнением Верены, в то время как мне он отказывал в этом. Я сама позволила, чтобы так случилось. Может быть, даже хотела этого. Он сам задавал себе ритм. С Вереной он, само собой разумеется, с самого начала обходился по-другому. Она не позволяет распоряжаться собой. Она всегда останется сама собой, Вереной.

Я больше ни о чем не хотела слышать. Пусть делает что хочет. Пробудить во мне интерес к своей личности и поступкам этой девятнадцатилетней особе не удастся. Я встала.

— Мне нужно идти в гостиницу, — сказала я.

Она была ошеломлена и, видимо, не рассчитывала на такое скорое завершение встречи. Она шла за мной, отстав на два шага. Потом все же догнала меня.

— Мне, наверное, не следовало приезжать, — горько призналась она.

— Ты должна была подумать об этом заранее, — сказала я.

— Я представляла тебя другой, — ответила она с высокомерным упрямством.

— Твои представления неверны, — коротко сказала я.

— Говорит тебе что-нибудь название Бойген? — спросила Верена, прежде чем сесть в машину.

— Да, — ответила я, — я хорошо знаю это место.

— Я думаю, что в жизни моей матери оно имело особое значение.

Я не сразу пошла к себе. Сначала обогнула пруд, на котором все еще цвели водяные лилии. В купальне не было воды, ее пол устилали сосновые иголки. На оранжевом песке теннисной площадки блестели маленькие лужицы.

* * *

На второй день Рождества я все же собралась съездить на кладбище, навестить могилу матери. Я положила на заснеженный холмик ветку сосны, очистила от снега фонарь и зажгла свечу. Я неподвижно стояла, вспоминая прожитые годы, и через сапоги на меху все же чувствовала сырой холод. В моем сознании опять вспыхнуло слово «Бойген». Каким-то образом я связала его с отцом. Вопреки своему обещанию, он не забрал меня оттуда, когда закончились мои последние незабываемые каникулы. Десятилетний ребенок и пятнадцатилетняя девочка после бесконечного ожидания пересадок на вокзальных платформах и поездок в вечно опаздывающих переполненных поездах поздним вечером, совершенно изможденные, добрались наконец до Вены. Потом им пришлось пробираться на окраину города. Пятнадцатилетняя девочка доехала до Бойгена одна и без всяких трудностей. Но за короткое время между ее приездом и отъездом кое-что изменилось. Теперь она возвращалась с Ренатой. Та беспрестанно читала расписания движения, содержания которых не понимала, приставала ко всем с расспросами, надоедала проводникам и отчаянно, чуть не плача, просила: «Поедем же, Камилла, поедем домой».

«Ты должна поговорить с ней о Винценте». Бойген. Шрам на лице Марии Лангталер. Мой отец. Камилла в моем бывшем доме. Мой лотерейный билет в каске. Я была близка к разгадке, но еще не могла дотянуться до нее руками.

Двадцать седьмого декабря я пошла в парикмахерскую, а потом к фотографу. Через три дня я забрала свои фотографии девять на тринадцать, сделанные в цвете. Я не рассматривала, как я выгляжу. Важно, что на них была изображена Рената Ульрих, одинокая женщина сорока восьми лет. Потом я достала свой листок со списком надежд и положила его на одну из фотографий. Они не совпадали по размеру, лист был больше. Последние строчки с записью «Разгадать Камиллу», рядом с которой стояли крест и прочерк, выглядывали из-под края фотографии. Я уже взяла в руки ножницы, чтобы отрезать эти строчки, но потом передумала, не стала этого делать.

Шестнадцатого января Матиас должен был вернуться в Вену. Семнадцатого начинались занятия в интернате.