Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель - Жан Фрестье

— У тебя найдется тысяча франков? Мы с Катериной хотим купить птичку.

— А что ты скажешь маме?

— Я скажу, что это ты купил, и мама останется довольна. Ведь она все время твердит о том, что ты не делаешь мне никаких подарков.

Как обычно, на набережной было не протолкнуться. Мне не хотелось заглядывать внутрь лавок, и потому я предпочел обойти уличных торговцев, останавливаясь лишь перед теми, кто продавал пакетики с цветочными семенами, при виде которых возникало желание разбить сад где-нибудь за городом. В конце концов мне надоело читать латинские названия растений и, остановившись, я поднял левую ногу, чтобы удостовериться, в каком состоянии пребывал ботинок с оторванной подошвой. Мой носок отделяла от асфальта лишь изрешеченная камешками тоненькая полоска кожи. Кто-то из прохожих задел меня плечом, и я, потеряв равновесие, свалился прямо на выставленные для продажи клетки с птицами. Я еще не поднялся на ноги, как грубияна и след простыл, но зато на меня надвигалась разъяренная продавщица, держа в руках довольно большую клетку, которую я, падая, поломал. Она заявила, что я должен ее купить, так как на нее теперь не найдется покупателя. У владельца этого товара было обостренное чувство справедливости. Расплачиваясь, мне удалось уговорить торговку сделать небольшую скидку. Когда я вышел из лавки с маленьким попугайчиком в высокой клетке, Катерина и Жизель захлопали от радости в ладоши.

— Разве ты не видел, что клетка никуда не годится? — воскликнула девочка.

Как известно, от детей невозможно ничего скрыть.

— Да, она немного помята. И твоя птица будет жить в клетке с гнутыми прутьями, но тут нет ничего плохого. Спроси у Катерины, видит ли она небо у себя в квартире на улице Лафайет через прямую решетку на окнах. Что же до меня, то…

— Прошу тебя, хватит философствовать, — прервала Катерина. — Мне хочется укусить тебя, когда ты прикидываешься разочарованным в жизни великим мыслителем. Если хочешь, могу объяснить, почему у меня появляется такое желание. Все потому, что таким способом ты изливаешь свою желчь, поскольку у тебя не хватает смелости сделать это открыто.

Я не стал затевать спор. И с нелепой клеткой в руках покорно поплелся за воспитанницами пансиона благородных девиц. Катерина была права. Мне действительно надо было как-то освободиться от накопившейся горечи. Однако я вовсе не сердился на Катерину. Мне захотелось выместить злость на Жизели, чтобы через нее добраться до ее матери, просыпавшейся каждое утро в своей промытой хлоркой клетке и принимавшейся тут же беззаботно чирикать, оповещая всех о том, что она бесконечно счастлива в своем придуманном тесном мирке, где хватало всего вдоволь: и сдобных булок, и молитв. Меня угнетало, что лишь ценой своей свободы я смог вывести ее на чистую воду.

Неожиданно я почувствовал себя среди толпы таким одиноким, что хоть криком кричи. Мой внутренний мир, как и все, что меня окружало, никуда не годился, казался уродливым и искривленным, вконец испорченным и разбитым. Впрочем, не прошло и нескольких минут, как я успокоился. Мы перешли на другой берег Сены. В конце концов время не пощадило даже башни собора Парижской Богоматери, что вовсе не мешает туристам восхищаться их красотой и фотографироваться на их фоне.

— Папа, можно я поднимусь на башню вместе с Катериной?

— Пожалуйста, только не кричи так громко.

— А ты не выпустишь мою птичку?

В этот момент я заметил насмешливый взгляд Катерины и уловил в нем нескрываемое торжество. Мерзавка, по-видимому, насмехалась надо мной в душе. За какие такие прегрешения она хотела отыграться на мне? Возможно, я обходился с ней слишком грубо либо наоборот: именно грубости ей как раз и не хватало? Какая глупость! Когда рассуждаешь подобным образом, неизбежно задумываешься о технической стороне вопроса: как долго и сколько раз? Какие мелкие заботы! Неожиданно для себя я принял решение впредь не заниматься любовью с Катериной спустя рукава, как позволял себе до сих пор. Да, теперь мне было ясно, где собака зарыта. Мне следовало бы поменьше заниматься телом Катерины, а больше внимания уделять ее душе. Эта женщина вовсе не такая простушка, как мне показалось вначале. Она способна на глубокие чувства и переживания. Почему я был до сих пор слеп и глух, скуп на ласку и думал только об удовлетворении собственного желания? Стоя у собора Парижской Богоматери с большой пустой клеткой в душе и маленькой в руках, в которой прыгал довольно невзрачный попугайчик, я понял, что так дальше продолжаться не может.

Прежде всего мне следовало бы сохранить то, что у меня уже было: близких людей не бывает слишком много. Каждый из них — и любовница, и жена, и дочь — получит часть моей души. Я только что проклинал Софи, а теперь благословлял — можно сказать — перед самим Всевышним, ибо вовсе не случайно я принимал столь великое решение, стоя перед знаменитым на весь мир собором, где Божья милость снизошла на самого Клоделя. Я передам малышку в руки матери после того, как провожу Катерину до улицы Лафайет. И останусь у Софи на обед. Можно порой и поступиться своими принципами, — подумал я. Как это я раньше не понимал, что жертвенность облагораживает душу? Я покажу Софи, в какой обуви я прогуливался с дочерью. Она купит мне новые ботинки. И все у меня пойдет как по маслу!»

«Залитая солнцем стена напротив» — так называлась книга, которую захлопнула Изабель, заметив наконец, что дочитывала ее почти впотемках. Она зажгла ночник у кровати. В здешних краях сумерки наступали рано в сентябре. Впрочем, в тот вечер стемнело быстро еще и потому, что небо заволокли тучи, предвещая близкую грозу, чьи раскаты уже начали сотрясать воздух. Изабель подошла к окну, чтобы прикрыть его. Она вздрогнула от внезапного порыва холодного ветра, так как была только в лифчике и трусиках. Ее охватила дрожь. Пощупав под мышкой припухлость, образовавшуюся после укуса комара, она снова легла в постель.

Из всего только что прочитанного девушку особенно удивило то, с каким упорством автор стремился унизить себя в глазах читателя, пытаясь выдать за комедию свою жизненную драму, узкие рамки которой были ему хорошо известны, но он старался еще больше их сузить, наступая на горло собственной песне и обрубая крылья благим порывам своей души. Кстати, о крыльях: почему же он остановил свой выбор на попугае? Она не сомневалась, что в книге речь шла о красном попугае «кардинал», обладавшим ярко-красным оперением и крупным клювом. К тому же, в то время ей было не десять, а семь или восемь лет. Она вспомнила, как он купил эту заморскую птицу во время их совместной прогулки с долговязой девицей, с которой ей довелось еще раз или два видеться, о чем отец просил ее ни в коем случае не говорить матери. И конечно, она не могла не поделиться с матерью. Ей вспомнилось, как мать в каком-то почти радостном возбуждении засыпала ее вопросами: «Как она выглядит? Как ты считаешь, она красивая или нет? Где живет?» И спустя несколько дней: «Ничего особенного, какая-то актрисочка. Только и всего». Изабель сохранила в памяти этот эпизод именно из-за нового для нее слова «актрисочка», которое она впервые услышала, почему-то сразу поняв его смысл. В ее сознании оно ассоциировалось со словом «зануда», произносимым отцом во время бурных семейных сцен, заканчивавшихся, как правило, хлопаньем входной двери и слезами матери. Она предполагала, хотя и не была в этом уверена, что Соня ходила выяснять отношения к той женщине, чье настоящее имя было не Катерина, а Алина; и проживала она в действительности как раз напротив сквера Батиньоль. Такой поступок вполне отвечал характеру матери.

Следует сказать, что нет ничего более досадного, чем иметь среди членов своей семьи хотя бы одного писателя. Прочитав книгу, Изабель сделала для себя весьма неприятное открытие: оказывается, у нее было довольно насыщенное событиями и не очень-то веселое прошлое, о чем она до сих пор и не догадывалась. Возможно, ее прошлое было гораздо богаче событиями, чем она думала, ибо, несмотря на все усилия, она так и не смогла вспомнить ни эпизод с помятой клеткой, ни подъем на башню собора Парижской Богоматери. Возможно, это было вымыслом автора. И все же прочитанное настолько взволновало ее, что она погрузилась в воспоминания.

Еще вчера на пляже, несмотря на некоторое душевное смятение, девушка радовалась единению с природой, и звучавшая в ее душе музыка сливалась со звуками, заполнявшими все окружавшее ее пространство. В эти последние августовские дни ей казалось, что весь мир кружится вокруг нее, будто она сидит на ярмарочной карусели. И все же беспечная и легкомысленная Изабель никак не могла отделаться от чувства какой-то смутной тревоги. И теперь, пребывая в полной тишине, нарушаемой лишь отдаленными раскатами грома, она поняла, насколько бездумную жизнь она вела на протяжении последних месяцев. В сущности, ей было все равно, как выглядел ее партнер, — она отдавалась ему лишь потому, что так делали все молодые люди вокруг. Она торопилась познать все радости жизни, как приглашенный на костюмированный бал, который не интересуется, что скрывается под маской — красота или уродство, чтобы не омрачать себе праздник.