Очерки истории Левобережной Украины (с древнейших времен до второй половины XIV века) - Владимир Мавродин

Князья собирали дань, ходили в полюдье, наживались от походов, которые занимали видное место в деятельности князя и бояр-дружинников. От этих походов князья получали богатую добычу, в виде взятых в «полон» рабов, которых они частью продавали, а частью сажали на земли.

Теперь, в XI в., князья уже «осваивают» свою землю, расширяют свое хозяйство за счет захватываемых у смердов земель, причем они экспроприируют не только землю смерда, но и его самого, его личность, его свободу, и закабаляют смердов долговыми обязательствами. Феодализм растет вширь и вглубь, охватывает все новые и новые районы, все новые и новые слои населения и устанавливает новые формы феодальной зависимости. Феодальная дружина делится на три лагеря: древнейшая, «первая», «старшая» дружина, землевладельцы, хозяева «челяди» и «огневщины», выделившие из своей среды князя и сплотившиеся вокруг него. Некоторые исследователи считали, что эта часть дружины сперва, в исторической последовательности, выступает как дружинники, а затем уже как люди, владеющие землей и людьми. Утверждать так, значило бы признать, что сперва возникает государственный аппарат, а затем классы, и во-вторых, признать, что эта часть дружинников — люди без роду и племени и уж тем более без какого-либо недвижимого имущества, пришедшие на Русь вместе с первыми князьями-завоевателями, очевидно, варягами. Лишь тогда, когда их старая система обогащения в форме сбора даней и грабежей в походах потерпела фиаско, они стали обзаводиться имуществом: землей, двором, селами, пашнями, угодьями и т. д. и, прежде всего, «челядью», людьми, на эксплуатации рабочей силы которых строится их хозяйство. «Передняя», «старшая» дружина была именно, прежде всего, результатом разложения общины и выделения классово-господствующей верхушки и, таким образом, не могла не быть экономически могущественной. Ее экономическая база состояла главным образом из двух элементов: земли и людей. Вторая группа дружинников, идеология которых сквозит в летописи, — действительно воины-дружинники, не землевладельцы, а воины, все имущество которых заключается в награбленных ценностях, в военной добыче и дани, которой делится с ними князь. Их жизнь проходила в походах, их богатство зависело от удачи. Война — источник их обогащения, и они отнюдь не стремятся к ведению хозяйства в вотчине. Они не землевладельцы. Первая — «старшая», «передняя» — дружина вместе с укреплением и ростом своего феодального хозяйства все больше и больше отходит собственно от персоны князя, собираясь в его горницах лишь от случая к случаю, все больше и больше углубляясь в интересы «земли», в интересы своей вотчины. Эта часть боярства сливается окончательно, за редким исключением, с земским боярством, в городах — со «старцами градскими», а во всей земле — со «старой», «нарочитой чадью», «лучшими» людьми. Когда-то, в далеком прошлом, «передняя дружина» сама вышла из подобной же верхушки, из феодализирующейся полуродовой «старой чади», «старцев градских», «вячших». Но времена далеких походов Олега, Игоря, Святослава оторвали ее от «земли», от хозяйств, и лишь со времен Владимира «передняя дружина» получила возможность целиком заняться вотчинным хозяйством. Происходит слияние «земского» и дружинного боярства, причем отныне единое боярство подчиняется князю. Так было в Киеве, Чернигове и во многих других местах. Иную картину представляет собой социальный строй Новгорода, Пскова, Ростова. Богатое, могучее боярство, слившееся воедино, представляет теперь «землю», и с ним вынуждены считаться князья. На примере Черниговской земли это положение полностью подтверждается.

С другой стороны, князья также усиленно занимаются своим хозяйством: пашнями и лугами, дворами и бортями, скотоводством и ремеслами и т. п. И вот тут-то для надобностей управления создается особый тип дружинника, частью из числа привилегированных рабов, холопов, из слуг-челядинов: это тиуны, старосты и пр., которые могут быть одновременно детскими, отроками, пасынками, напоминающими Владимирову гридьбу, полуслуг-полувоинов. «Старшие дружинники», отрывавшиеся от своих хозяйств длительными походами князей в предшествующее столетие, ныне всецело заняты устроением своего феодального хозяйства и постепенно теряют непосредственную связь с княжеским двором. Княжеский двор и княжеское хозяйство в целом начинают играть все большую и большую роль. Последнее обстоятельство способствует возвеличению слуг и привилегированных холопов, обслуживающих княжую вотчину, столь ярко представленную в «Русской Правде» Ярославичей. Эти слуги-«челядины» — тиуны, ключники, кормильцы, старосты и т. д. — выступают в мирное время в качестве управителей княжеского хозяйства и его доверенных лиц по управлению всем княжеством: мечников, даньщиков, вирников, посадников и т. п., а в военное время они составляют основное ядро княжеской дружины: «децких», «отроков», «молодшую дружину», генетически связанную с древней гридьбой, хотя этот термин существует еще и в XI–XII вв. И недаром «уные» рассматриваются летописью, в частности Ипатьевской, как княжеские «тиуны». Из их среды князь и вербует своих «съветников», помощников-слуг. И на второй план отходят «мужи хороборствующие», участники походов отцов и дедов современных князей, делившихся с ними военной добычей, данью и плативших им жалованье. «Мужи хороборствующие», дружинники варварских времен, мечом добывающие себе средства к жизни и богатство, вместе с последними остатками варварства уходят в прошлое. И лишь кое-где в летописи воспоминанием о былых временах звучит упрек летописца, явно симпатизирующего им, а не «молодшей дружине», дружинникам-тиунам, направленный по адресу князей конца XI и начала XII в.

Эти изменения в соотношении сил в самой среде феодалов-дружинников, происшедшие в XI в. и отмеченные с горечью составителями «Повести временных лет» по отношению к Всеволоду, характеризуют последнего как князя «своего века», полностью воспринявшего все изменения в развитии феодальных отношений и соответствующим образом перестроившего всю свою политику. Летописец противопоставляет старые времена новым, старых князей его современникам. «Ти бо князи (старые князья. В. М.) не собираху много имениа, ни творимых вир, ни продажь воскладаху на люди, но оже будяше праваа вера, и ту возмяше дая дружине на оружие. И дружина его кормяшеся, воююще иныа страны, бьющеся: «братие, потягнем по своем князе по Русской земле». Не жадаху «мало ми есть, княже, двесте гривен», не кладаху на свои жены златых обручей, но хожаху жены их во сребре».[791]

Во времена Всеволода Переяславльская земля еще в какой-то мере сохраняла свою политическую самостоятельность в отношении Киева, но она почти полностью исчезает при его преемнике. Специфической особенностью Переяславльской земли, отличающей ее от Черниговской, является то обстоятельство, что она гораздо больше подвергалась налетам и набегам со стороны половцев и, с другой стороны, в этой пограничной со степью области большое значение начинают играть частично осевшие на землю, частично продолжающие еще кочевать, лишь постепенно переходя к оседлости, племена и отдельные колена кочевников — печенегов, торков и отчасти даже половцев. Некогда, в 1055 г., обрушившиеся у Воиня на территорию Переяславльского княжества торки, господство которых в степях было сломлено половцами, в значительной своей части постепенно переходят границы Переяславльской области, оседая на землю. Они вели полукочевой, полуоседлый образ жизни, строили города и, превратившись из чужеродного тела в единое неразрывное с феодальным организмом русского Приднепровья, постепенно ассимилировались с местным населением, в основном уже русским, несмотря на всю пестроту населения Переяславщины. Тюркский элемент, происхождения гораздо более древнего, нежели переяславльские торки и прочие племена и роды «черных клобуков», несомненно силен в Переяславльской земле с давних пор, и его укреплению способствовало появление и расширение черноклобуцкого населения окраинной Переяславщины. Во второй половине XI в. происходит укрепление тюркских элементов, которые поселились на данной территории в глубокой древности. Торкам предшествовали печенеги. Разгромленные русскими князьями в 1060 г., добитые половцами остатки печенегов и торков частично были вынуждены покориться половцам, новым, несравненно более сильным хозяевам степей, частично перейти Дунай, где и началась борьба кочевников с Византией и между собой, но известная часть их все же подошла к границам Переяславльской земли.[792] Под 1080 г. летопись сообщает нам следующее: «Заратиша Торци Переяславльстии на Русь…». Для того чтобы торки получили прозвище «переяславльских», нужно, очевидно, предположить, что они не были уже врагами для Переяславльского княжества. Торки носили название «переяславльские» потому, что они входили в состав населения Переяславльского княжества. Поэтому вряд ли возможно предполагать, что приведенное выше указание летописи свидетельствует о столкновении торков с мономаховой дружиной где-то в степях. Нет, торки входили уже в состав населения Переяславльского княжества и стали довольно давно вассалами князя, и в данном случае мы имеем дело не с походом, а с восстанием торков. Это тем более очевидно, что причин для восстания было достаточно, и их следует усматривать хотя бы в уничтожении той самостоятельности, которой пользовались торки в своих степях незадолго до того, как обстоятельства заставили их бросить Придонские и Приднепровские степи и перейти границу Переяславльской земли. Уничтожение самостоятельности выражалось как в политическом ограничении, в виде обязательства охранять границы, так и в ограничении права кочевать. Последнее ограничение заставляло их все более и более переходить к новому, незнакомому, оседлому земледельчески-скотоводческому хозяйству, характерному для южных окраин древней Руси. После неудачного восстания, разгромленного Мономахом, торки окончательно теряют свою самостоятельность, быстро эволюционируют и приспособляют к окружающей их обстановке свою хозяйственную и социальную жизнь. Происходит и процесс растворения тюркского этноса в местной среде, в которой, несомненно, имелся тюркский элемент еще более ранней формации, наложивший свой отпечаток на жителей Переяславщины.[793] Торки, еще в 50-х годах XI в. занявшие район около городка Воиня, в более поздний период оказываются расселенными по более обширной территории. Их мы встречаем у Заруба, Баруча, Горошина, Песоченя и Жолни, причем русское население либо смешивалось с торками, либо сидело в городах, бывших своеобразными крепостями, обязанными следить за несовсем надежным тюркским населением.[794] Под давлением тюркских племен русское нетюркизированное население стало уходить дальше к северу, хотя, с другой стороны, наблюдается и процес русификации пришедших из степей кочевников.[795] Торки не были чем-то единым вообще, а тем более не были едиными переяславльские торки. Мономах воюет в союзе с торками-читиевичами, вышедшими «ис половец».[796] Читиевичи, очевидно, один из родов торков. Турпеи — также одно из колен или один из родов торков, кочевавший в Переяславльской земле в районе Сакова и Баруча.[797] То же самое мы можем отметить и по отношению к берендеям.[798] Тюркский элемент проникал и в Чернигов, где мы находим коуев, «своих поганых», т. е. черниговских половцев, по-видимому, и более древние тюркские племена: печенегов и даже болгар.[799] В разных местах окраинных со степью княжеств летописные источники упоминают о тюркских племенах, ставших вассалами князей. Киевские берендеи, торки, каепичи и др., переяславльские торки, турпеи, черниговские коуи, рязанские печенеги — не что иное, как роды и колена племен болгаро-аланских, печенежских и торкских. Позже к ним присоединяется и часть половцев — «своих поганых». Все эти «свои поганые» часто носят общее название «черных клобуков». В некоторых местах на окраинах их значение очень велико. Стоит остановиться хотя бы на городах Поросья, заселенных «черными клобуками», городах берендеев, Торческе и других поселениях, принадлежавших кочевникам, все более и более прочно оседавшим на землю, хотя ранее, до XI–XII вв., они были прежде всего номадами. Не затрагивая вопроса об оседании на землю и о печенежско-торкской «колонизации» окраин древней Руси, мы останавливаемся лишь на постепенном освоении кочевниками известной части Переяславщины, на проникновении кочевников в Чернигово-Северскую землю, так как историческое развитие крепкими цепями свяжет надолго в процессе взаимного проникновения и взаимопоглощения и оседлое, в массе своей славянское, русское, и кочевое, в массе тюркское, население. Общественное развитие приведет верхушку «черных клобуков» — князей, старшин, «лепших мужей» — в ряды переяславльского и черниговского боярства, «былей», дружинников, даже в состав княжеских фамилий, тогда как низы кочевого оседающего на землю люда ассимилируются этнически и социально с русским сельским земледельческим населением. Такого рода ассимиляция в действительности и происходила, как бы ни отрицал ее в своем капитальном труде «Історія України-Руси» М. Грушевский, желая хотя бы теоретически сохранить чистоту «украинской» славянской крови. Позднейшие достижения научного анализа, правда, заставили даже этого маститого украинского академика в своих последних работах отказаться от старых взглядов.[800]