Тысячелетие России. Тайны Рюрикова Дома - Андрей Подволоцкий

Когда шествие приблизилось к королевскому дворцу, гетман Жолкевский, выйдя из коляски, подошел к Шуйским и пригласил их следовать в тронный зал дворца. Там уже сидел на троне король Сигизмунд в окружении свиты, сенаторов, вельмож, дворян и духовенства Речи Посполитой.

Когда всех троих Шуйских поставили перед королем, то они низко поклонились, держа в руках шапки. Жолкевский же начал длинную речь, которую закончил следующим образом:

«— Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшны и грозны короне польской и королям ея, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, предводительствовавший шестидесятитысячным войском, мужественным, крепким и сильным. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, областями, неисчислимыми сокровищами и доходами. По воле и благословению Господа Бога, дарованному Вашему Величеству, мужеством и доблестью нашего польского войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам Вашего величества, и падая на землю, молят пощады и милосердия».

При этих словах Василий Шуйский, низко наклонивши голову, дотронулся правою рукою до земли и потом поцеловал эту руку, второй брат, Дмитрий, ударил челом до самой земли, третий брат, Иван, трижды бил челом и плакал.

После Шуйских допустили к руке королевской. Было это «зрелище великое, удивление и жалость производящее».

По заказу польского короля сцена представления московских пленников была запечатлена в картине придворного художника, венецианца Томмазо Доллабеллы. «Представление гетманом Жолкевским царя Василия и его братьев королю Сигизмунду на сейме в Варшаве в 1611 году». Картина немедленно была переведена в гравюру — естественно, с целью прославления подвигов польского короля и его воинства.

Некоторые польские паны, а прежде всего сандомирский воевода Юрий Мнишек, требовали казни, но «милосердный» король пощадил пленных. Шуйских заключили в Гостынском замке, в 130 верстах от Варшавы.

В чем причина столь разительной перемены в поведении бывшего царя? То он не желал кланяться польскому королю, а здесь даже к руке королевской приложился? Вопрос отчасти риторический: в такой ситуации, чтобы не сломаться, нужно быть очень сильным и телом и духом, но Василий Иванович таковым не был. В этой связи любопытна карикатурная гравюра 1610 г.

Слева от Василия мы видим зажженную свечу — для пыток. Обращает на себя внимание некоторое портретное сходство карикатурного царя с настоящим. Гравюра была приложена к редчайшей «Хронике» Александра Гваньини, изданной в Кракове в 1611 г. Возможно, в черном юморе гравера есть толика правды.

Пленный Василий Иванович с братьями и невесткой Екатериной и прислугой (13 человек) проживали безвыездно в Гостынском замке. Василий умер 12 (22) сентября 1612 г.; Дмитрий — 17 (27) сентября 1612 г.; Екатерина Шуйская — 15 (25) ноября 1612 г. Была ли их смерть естественной, или же эта троица была отравлена? Люди они были уже немолодые, могли умереть от болезней, тоски и одиночества. С другой стороны, все они умерли вскоре после избрания нового царя, Михаила Федоровича Романова, когда уже никакой ценности как высокородные пленники не представляли. Оставшийся в живых Иван Васильевич Шуйский был отпущен поляками на родину в 1619 г. Он, будучи еще в плену, говорил московским послам о смерти близких довольно невнятно: «…Судом Божьим братья мои умерли, а мне, вместо смерти, наияснейший король жизнь дал и велел мне служить сыну своему…» Пленники были похоронены здесь же, в Гостынине.

* * *

Но в 1618 г. о покойниках неожиданно вспомнили. Впрочем, почему «неожиданно»? 1 декабря того же года между Речью Посполитой и Московским государством было заключено т.н. Деулинское перемирие (по селу Деулино, где оно было заключено) сроком на 14,5 года, чем был подведен промежуточный итог девятилетней московско-польской войны. Королю Сигизмунду не удалось стать царем московским; однако и Московское царство не чувствовало себя достаточно сильным, чтобы продолжать войну, и было вынуждено уступить Речи Посполитой Смоленскую (за исключением Вязьмы), Черниговскую и Новгород-Северскую земли — всего 29 городов.

Король Сигизмунд решил и это свое достижение увековечить. Потому все в том же Краковском предместье, у самого въезда в город, была поставлена т.н. «московская каплица» (московская часовня), под полом которой был устроен склеп для Василия Шуйского, Дмитрия Шуйского и Екатерины Шуйской. Над входной дверью в усыпальницу положили мраморную плиту с латинской надписью золотыми буквами: «Во славу Иисуса Христа, Сына Божия, Царь Царей, Бога воинств, Сигизмунд III, король польский и шведский, после того, как московское войско было разбито при Клушине, как взята московская столица и возвращен Смоленск под власть Речи Посполитой, как взяты были в плен, в силу военного права, Василий Шуйский, великий князь московский, и брат его, главный воевода Дмитрий, и содержимые затем в Гостынском замке под стражей, кончили там свои дни, он, король, помня об общей человеческой участи, повелел тела их перенести сюда и положить их под этим, им сооруженным на всеобщую память в потомстве и для славы своего королевствования, памятником, дабы в его королевствование даже враги и незаконно приобретшие скипетр не были лишены следуемых умершему почестей и погребения. Лета от Рождения Девою 1620-го, нашего королевствования в Польше 33-го, в Швеции 26-го».

Далеко не все в этой надписи было правда. Особенно пассаж о «короле шведском». Тем не менее следует признать, что Сигизмунд знал толк в пропагандистских акциях; знал он и то, что любое государство укрепляется своими победными традициями. Впрочем, сыну Владиславу, да и другим своим преемникам, он распоряжений на сей счет не оставлял. А зря.

В Кремле со временем все более и более чувствовали свою вину — если не перед Василием Шуйским, то перед историей. А правящая династия Романовых не могла успокоиться, ибо и она в свое время приложила руку к мятежному Смутному времени. Потому, начиная с Деулинского перемирия, московские послы начинают настойчиво добиваться уничтожения всех следов «укоризны», не останавливаясь ни перед какими затратами. Впрочем, польские власти охотно шли им навстречу.

Так, по заключении Поляновского мира 1634 г. московские послы добивались отказа польского короля Владислава Сигизмундовича от прав на московский престол и титулатуру (ибо он писался «царем московским»). Король согласился. Но послам было этого мало. Они потребовали подлинник договора гетмана Жолкевского с московскими боярами о призвании королевича Владислава на царствование. И были удивлены, когда поляки объявили о его утере. Даже заподозрили в укрывательстве договора — они бы так и сделали на их месте. Но поляки действительно его где-то утеряли, о чем даже король дал клятву. Тогда послы приступили (уже во время пирушки) к обхаживанию поляков касательно могилы Шуйских: негоже-де лежать им без «службы по святых отец правилам». Чтобы полякам легче было решать такие сложные упокойные дела, москвичи дали коронному канцлеру Яну Жадику (какая говорящая фамилия!) десять сороков соболей, да еще разных подарков разным польским сенаторам. Ян Жадик обернулся мигом и вскоре заявил, что его королевское величество дало добро на перезахоронение Шуйских на родине. При этом хитрый канцлер прибавил, что «…если бы Сигизмунд был еще жив, то он бы ни за что ни одной кости не отдал, хоть бы ему палаты золота насыпали».

Если бы Жадик знал! Вопрос о возвращении останков Шуйских в Москву был для царя и его окружения настолько важен, что послам было велено торговаться, и если бы поляки запросили денег, то в посольском наказе было условлено: давать до 10 тысяч рублей (!) и «…прибавить сколько пригоже, смотря по мере, сказавши однако: этого нигде не слыхано, чтобы мертвых тела продавать». Хорошая соболиная шуба в Москве стоила 70 рублей — и канцлер мог бы купить себе сотню шуб.

Царские останки, а также останки его брата и невестки с царскими почестями отправили в Москву, где они были торжественно захоронены 11 июня 1635 г. в Архангельском соборе.

Но и на этом польская одиссея царя Василия Ивановича не закончилась. Нет, его останки уже мирно покоились в родной земле, но тут в Москве спохватились, что осталась часовня с памятной плитой как напоминание о том Смутном времени. В 1647 г. московские послы обратились к королю Владиславу через польского подданного православного вероисповедания киевского воеводу Адама Киселя[129] с просьбой уничтожить часовню или хотя бы снять плиту. Король Владислав в то время обдумывал поход против турок и татар и рассчитывал на московскую помощь. Потому он пошел на компромисс и заявил, что часовню разрушить никак нельзя, ибо там проводят службу его православные подданные (что было ложью), однако он не против отдать плиту. Московские послы удовлетворились сим ответом. Вскоре Адам Кисель на специальных подводах отправил указанную плиту в Москву в сопровождении ротмистра Николая Воронича. 10 марта 1648 г. ценный груз прибыл в Москву.