Жизнь в зеленом цвете - 7 - MarInk

Гарри вытянул из кармана сигарету, трансфигурированную из вишнёвых листьев - близнецы баловались как-то вечером, экспериментируя со школьными запасами ингредиентов для зелий - и прикурил от огонька на ладони. Дым оказался сладковатым и ароматным; пожалуй, будь здесь хоть немного табака, как у магглов, сигарете это пошло бы на пользу.

«В конце концов, наивно думать, что они не взбесятся, сидя тут взаперти, - Гарри глубоко затянулся. - Ни Хогсмида тебе, ни домой съездить, новости угнетающие… да ещё командир не спешит войну заканчивать… как её, заразу, закончишь, если хоркруксы не знаешь, где искать? Даже Рождество, и то Вольдеморт испортил…»

Гарри долго сидел, позволяя ветру пробираться под одежду, покрывать кожу мурашками, ерошить волосы; сигареты одна за другой истлевали в пальцах, позабытые, заброшенные, пока Гарри пытался привести в порядок мысли - такие же растрёпанные, как чёрные пряди, падавшие на глаза.

- Гарри?

- Салют, Фредди, Джорджи, - Гарри приветственно махнул сигаретой. - Как у вас дела?

Близнецы сели по обе стороны от Гарри, непривычно хмурые и серьёзные.

- Смит узнал о себе всю правду, - Фред обнял свои колени.

- Только что, - добавил Джордж. - Сейчас все наши…

- …тебя ищут, но только мы сообразили…

- …что ты здесь.

- Вся школа знает, что ты разочаровался в Смите…

- …и в тех, кто его слушал.

- Теперь в их сторону разве что не плюют.

- А Невилл и Рон пообещали…

- …оторвать Смиту яйца.

- А Луна и Сьюзен и оторвали бы…

- …если бы Ли не сказал…

- …что надо сначала найти тебя, а то как бы ты…

- …не попал от расстройства в беду.

- Не надо было обо мне беспокоиться, но спасибо, - Гарри повертел сигарету в руках. - Мне не одиннадцать, чтобы делать глупости. Просто…

- Просто это было больно - такое слышать, да? - подсказал Джордж.

- Не то чтобы… - Гарри пожал плечами и быстрым движением ткнул горящим концом сигареты в тыльную сторону своей ладони. Раздалось тихое шипение; в сладкий вишнёвый запах вплелась вонь палёной плоти.

- Ты что, с ума сошёл?!.. - Фред вырвал погасшую сигарету из рук Гарри.

- Тебе же больно! - Джордж сосредоточенно разглядывал крохотный волдырь, окружённый красным неровным ореолом.

- Это фигня, - Гарри откинулся на стену и прикрыл глаза. - Это и есть больно, ты сам сказал… а слышать то, что говорил Смит, было не больно. Обидно, не спорю. Но очень познавательно.

- Они дети, - Фред обнял Гарри за талию. - Они не понимают…

- А кто будет за них понимать, если воевать должны они? Меня в дрожь бросает, как я представлю, что придётся однажды отступать с поля битвы, потому что Вольдеморт будет готов к ней… что похороним уже не десятки, а сотни. Тогда что будет? Мне скажут: «Слазь с бочки, Сильвер, ты больше не капитан»?

Близнецы улыбнулись, несмотря на то, что, скорее всего, не читали Стивенсона.

- Это вряд ли… они ведь понимают, что кроме тебя - некому. Никто больше не может быть командиром… если кто-нибудь обнаглеет настолько, чтобы предложить заменить тебя собой, Эй-Пи в полном составе удушит его подушкой.

- Не знаю, не знаю… - Гарри направил палочку на ожог. - Curo. Надо искать хоркруксы, а я не имею представления, под какой куст Вольдеморт мог их заховать. А тут такой удар в спину, блин…

Джордж мягко поцеловал Гарри в губы.

- Хоркруксы найдутся, никуда не денутся.

- Это я никуда не денусь - буду их искать, - поправил Гарри.

- Не будь вредным, - Фред дотронулся губами до запястья Гарри, там, где под кожей проступали нежные голубоватые линии.

- А Эй-Пи правда так… горой за меня встала? - спросил Гарри, помолчав.

- А ты сомневался?

Гарри неловко пожал плечами.

- Мне иногда кажется, что ещё немного - и всё кончится… я имею в виду - всё хорошее. Эй-Пи отвернётся, вы двое погибнете, Кевин вляпается во что-нибудь непоправимое, Вольдеморт меня прикончит…

- Не настраивай себя на плохое, - Фред рассеянно скользил кончиками пальцев по внутренней стороне предплечья Гарри; лёгкие касания тёплой пушистой волной расходились по телу. Прикрыв глаза, Гарри мог различить, что эта волна - золотистого цвета. - Думай о хорошем - и случится хорошее.

- Спасибо, - по голосу Гарри различил, что Джордж улыбается. Удивлённо спросил:

- За что спасибо-то?

- За то, что Эй-Пи можешь заподозрить в предательстве, а нас - ни при каких обстоятельствах.

- Ну, вы же не часть Эй-Пи. Вы - часть меня.

* * *

Иногда он ощущает одиночество. Не то, чтобы он скучал в своём обществе или, к примеру, страдал от недостатка внимания окружающих. Но его одиночество - это совершенно особенное одиночество. В маггловских книгах, которые он читает летом в приютской библиотеке, говорится об удушающем отчаянии, о нужде в других людях, о вязкой пустоте, о стеклянных стенах, о подавляющем ничто; но это всё оттого, что герои тех книг - слабовольные ничтожества. Они не могут ничего сделать без одобрения других или странного чувства под названием «совесть»; они вечно хотят любви и внимания, участия и понимания, они жертвуют своей жизнью за других - вот уж дикость-то! Жизнь даётся не для того, чтобы вот так вот бездарно потерять её. Напротив, её следует длить столько, сколько получится, но это отдельная захватывающая тема…

Он - не такой. Его одиночество не похоже на слюнявые многостраничные страдания книжных героев, у которых есть всё, чего нет и никогда не было у него самого. Его одиночество - это маленький зверёк, гладкий, как змея, юркий и доверчивый со змееустом. Оно приходит по вечерам, когда он сидит над книгами или сосредоточенно чертит на пергаменте схемы с именами слизеринцев: кого, как, когда и зачем заинтересовать. Кому незаметно польстить, кому небрежно помочь, кому поубавить спеси меткой фразой и спокойной демонстрацией силы. В такие минуты одиночество сворачивается у него на груди холодным клубком, почти таким же холодным, как стены слизеринских подземелий. Оно мурлычет - неслышно, так, что об этом знает только он. Это мурлыканье - звук, с которым схватывается льдом вода, с которым души выбиваются из тел жёстким пинком Авады Кедавры, с которым останавливается изношенное стариковское сердце, с которым скала тысячу лет превращается в песок. Он никому не говорит, конечно же, но иногда ему страшно. Это единственное, чего он боится - смерть. Но как поменять одно одиночество на другое, он не знает; наверное, это вовсе никак нельзя сделать. Если бы одиночество не мурлыкало, было бы совсем замечательно. Но часто он застывает, не донеся кончика пера до пергамента, и слушает этот звук. Тихий, мирный… такой естественный.

Такой пугающий.

Он всё чаще старается не оставаться один, чтобы не было холодного клубка смертельного одиночества; ему не нужны другие люди, он всю жизнь был один, но такое одиночество пришло к нему только после того, как однажды, уже в Хогвартсе, он поклялся себе, что никогда не умрёт. Одиночество было напоминанием о смерти; у римских императоров были рабы, которые не занимались ничем, кроме как тем, что произносили в разгар пиров: «Помни о смерти!». Он считает, что это очень нерациональное расходование рабов. С памятью и смертью император разберётся сам, а вот рабы должны заниматься чёрной работой. Для того они и предназначены судьбой, не так ли?