Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Сидели, прижавшись плечом к плечу, следили за движением солнца, облаков, теней и говорили тихонько, что недели через две можно идти по ягоды. Наташка уже принесла три брусничины, с одного боку они совсем красные, что в логах еще не дотаял снег, там до сих пор цветут подснежники; что в город, в здание второго лесопильного завода забежала белка.

— Сегодня был Павел, — сказала Мариша. — Брат Павел. — Помолчала, затем в тех же словах, что и Павел, передала его просьбу — отправить на покос, подальше от людских глаз.

Начиная этот разговор с Василием, она была уверена, что муж сразу поймет все и сразу же согласится, если не из-за Павла, то ради нее.

А Василий долго не отзывался, будто и не слышал ничего, продолжал следить за солнцем, за тенями. Но он уже не замечал ни солнца, ни теней, перед ним стоял Павел, как тогда, в кабинете, пьяный, в сапогах, вымазанных навозом, и бормотал толстыми, нахальными, пьяно-слюнявыми губами: «Я — Павел, Маришин братец. Мало ли чего не было, а сестрица-то все ведь — не чужая, сестрица».

У Василия опять кипела ненависть к этому человеку, который столько лет стоял между ним и женой, и досада на Маришу, что она, вместо того чтобы навсегда выбросить из памяти, пустила этого человека в дом, в свою жизнь, хочет втолкнуть на прежнее место.

— Ну, и что?! — сказал наконец Василий.

— Как увижу его такого, готова в землю провалиться, — сказала Мариша.

Павел каждую встречу старался обратить для Мариши в пытку, то становился во фронт перед ней и говорил, как лаял: «Честь имею быть, ваше… личество, родной братец Пал Ваныч Ширяев», — то ложился поперек пути и бормотал: «Чего обходишь? Иди прямо, прямо, через труп», — то протягивал руку и гнусавил: «Подайте, Христа ради, раскулаченному».

— Кого же винить? — проговорил Василий. — Благодари отца с матерью, что наградили таким братцем.

— Я уж лучше поплачу над ними, — сказала она и пересела к другому окну. — Над ними и плакали-то так, нехотя. Тот же Павел.

Василий перешел к столу, начал курить, выпуская колечками дым, лениво уплывавший в раскрытое окно, поверх Маришиной головы, и рассуждал:

— Что может Павел на покосах? На покосах трудно напакостить. Верно… А на глазах держать его — все-таки верней будет. Исправляться он и здесь может. И чем стыдней будет ему, тем скорей исправится.

Мариша думала о Василии: «Всегда чуткий и отзывчивый. А почему сегодня такой, глухой, казенный?»

Она оглянулась на Василия:

— Я за Павла не просила, запомни!

— Ну, чего разобиделась? — Он сел рядом, положил на плечо ей руку. — Какая ты стала торопливая. Надо же понять и меня, нельзя вот так: «Ах, Павел, братец женушкин… Куда его, на покос, на пароход, совсем отпустить? Пожалуйста!» Я не имею права рассуждать так: тут дело не личное, не твое, не мое, а государственное.

— Я понимаю, и все-таки обидно, — сказала Мариша. — И попросила-то в первый раз… Что стоило тебе сделать безо всяких? Иди спать! Не то поругаемся, пожалуй.

Василий пожал плечами: ругаться ни к чему.

— Не то уйду я, — добавила Мариша.

Он ушел. Она осталась у окна и еще долго досадовала. Вспомнила Борденкова. «Вот тоже… Любил, разлюбил — ну и держал бы про себя. Мне ведь от него ничего не надо. Знала, есть еще человек, который про меня думает, и хорошо было. Так нет, пришел и это отнял. „Ты — мое прошлое“. Зачем?!»

Мариша решила, что больше никогда не будет просить о чем-либо.

А Василий еще долго раздумывал о Павле, о других раскулаченных. В Игарке их много, и все разные: Павел и дочь Секлетка, Иван Черных и сын Алешка, Куковкин и… Совсем забыл про него. Борденков напоминал уже несколько раз.

Много, все разные, с каждым надо по-разному. Их выслали в Игарку не для наказания и мести, исправлять прислали. А вот как исправлять? Кому, может, одного труда довольно, кому надо стыда добавить, кому руку протянуть, оказать внимание, доверие… Вот Павел говорит, что пьет от стыда. Может, верно, стыд тянет его вниз. А вино потянет еще ниже, погубит окончательно. И если Павел натворит, навредит чего, сам погибнет — кто будет виноват? Один Павел? А я, а мы все, кто не поддержал его вовремя, — только свидетели? Нет, и мы будем виноваты.

Утром Василий сказал Марише:

— Павла пошлем на покос.

— Запомни: я ничего не просила, — отчеканила она. — Ради меня можешь не посылать.

— Тут не ради тебя. Так поедет, без всяких ради. Хочет — пускай едет.

— Тогда нечего докладывать мне: я в твои дела не хочу соваться.

Павел уехал на покос и выбрал ту самую речку, у которой скрывался Талдыкин. У Власа Потапыча появился мягкий сенничок, стало вдоволь хлеба, табаку, консервов, готовые чаи и обеды из Павлова котла.

«Теперь надо и мне приступать к делу», — подумал Влас Потапыч, сплел из таловых прутьев корзинку и вышел собирать грибы. Как хилый старичок, припадая на обе ноги, переходил он от поляны к поляне, все ближе и ближе к городу. У лесосеки за последним кустом Влас Потапыч остановился.

— Ну, озорник, — сказал он, кивая городу, — давай будем знакомиться поближе! Ну, не озорник ли… взял и построился, не спросясь, тайком, тишком.

Неторопливо обежал взглядом весь город: с краю лесная биржа, где целое поле заставлено клетками брусьев и досок, рядом лесопильный завод, вокруг завода и биржи — груды макаронника и опилок, от завода к бирже — белая деревянная дорога; завод, дома, склады, заборы — все деревянное, из желтоватой ангарской сосны, весь берег перед городом завален этой сосной.

Влас Потапыч удовлетворенно крякнул.

— Добро, озорник, добро! Больно уж ты хорош… Сам в огонек просишься, сам. Мы, значит, и подпустим к тебе красного петушка. Выждем ветерок и пустим петушка по ветру, все смахнет, не то что домиков — и дорог не останется. Жарко будет — вини себя, зачем вольничал. Стройся, озорник, подрастай! Веселей гореть будешь.

И, уже не прикидываясь стариком, вернулся домой, в пещерку.

Ветры задували часто, почти в любой день можно было выпустить петуха, но Влас Потапыч не торопился, он решил прежде посмотреть «Север», а в ожидании сел плесть новую корзинку. Нарубил самых тонких прутьев, очистил от коры, разрезал вдоль, пополам, корзинка вышла белая и ажурная, как кружево.

«Север» шел с плотами, медленно, и часа три был на виду у Талдыкина. Сначала Влас Потапыч глядел на него издалека, потом, позабыв осторожность, вышел к самой воде, а когда пароход поравнялся с ним, он не вытерпел и крикнул протяжно и зычно: «Сто-ой! Отдай якорь!»

На палубе в руках капитана блеснул медный рупор.

— Что надо? Шлюпку? Кто ты?

Влас Потапыч вздохнул поглубже и приготовился крикнуть: «А ты давно ли ослеп? Не видишь, что хозяин?», но тут подоспел Павел и отрезвил Талдыкина. Он был хмур и зол, кривил губы, дергал плечами.

— Чего такой? — спросил его Талдыкин.

— Клещ впился. — Павел цыкнул зеленой махорочной слюной. — Пойдем-ка к тебе в пещерку, поможешь мне достать разбойника.

И в пещерке, косясь на освещенный солнцем выход:

— Долго ли гостить думаешь?

— Скоро уеду.

— Когда же? Ты не играй в прятки. Поглядел «Север», и с богом!

— Выжду хороший ветерок и уеду, — сказал Талдыкин.

— Да на черта тебе ветер?

— Парус надувать. Я пешком не пойду. Сюда шел пешком, довольно. Дело не за мной стоит, ты меня задерживаешь… Где лодка?

— Мою угонишь.

— Тогда все в порядке. Как подует ветер, так и приходи прощаться. Харчишек приготовь мне на дорогу, водчонки не позабудь. Другую неделю сижу, давно пора угостить.

На Портовой выстроили новый дом с двумя входами, с широкими окнами и открыли в нем первый игарский универмаг. Заведовать магазином назначили Кояра, только что вернувшегося с курсов.

В день открытия Большой Сень отложил всякую работу и вместе с Кояром отправился в магазин посмотреть, чему научился сын в Туруханске.

— Поглядим, поглядим, — смеясь, говорил Сень. — Восемь месяцев учился. Станок наш колхозным стал, Василий целый город построил, Вакуйта — председатель, я — член правления, Нельма читать, писать умеет. Поглядим, какой ты стал, как принимать-угощать отца будешь.

Магазин стоял на углу, две стенки, глядевшие на улицу, были с окнами, две другие — глухие. У глухих были полки с товаром, у светлых между окнами столики и стулья.

— Выбирай любой стул, садись! — сказал Кояр отцу.

— А ты где будешь?

— У меня свое место.

У Кояра была конторка в мануфактурном отделе. Сень выбрал стол против конторки. Угощать по-турухански, чаем, в магазине не полагалось, чай перестал быть угощением, каждый день пили его дома, и Кояр решил угостить отца сигарами. Выбрал подушистей, научил, с какого конца прижигать, какой защипнуть, предупредил, что пепел стряхивать не надо, пока сам не отвалится: с пеплом сигара вкусней.