Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика - Федор Синицын

27 сентября 1944 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «Об организации научно-просветительской пропаганды», которое предписывало, «с целью преодоления пережитков бескультурья, суеверий и предрассудков», укрепить пропаганду, направленную на «материалистическое объяснение явлений природы»{1872}. По мнению В.Н. Якунина, это постановление явилось следствием возобновления антирелигиозных усилий{1873}. По мнению Т. А. Чумаченко, постановление lie было антирелигиозным, так как руководство страны лишь хотело «подчеркнуть свою приверженность учению марксизма»{1874}. Очевидно, верны оба эти вывода. Хотя постановление не было направлено на усиление антирелигиозной пропаганды, она не была отброшена, а лишь замаскирована «научно-просветительской». Этот вывод подтверждается тем, что в тезисах УПиА ЦК ВКП(б), изданных в 1944 г., была признана необходимость «осторожного и вдумчивого подхода к делу антирелигиозной пропаганды» — в основном, через распространение естественно-научных знаний. Были подвергнуты критике местные власти, которые чрезмерно увлеклись политической реабилитацией религии (вплоть до признания «благородного лица, репутации» и «приукрашивания передовой роли» РПЦ и даже отрицания того, что «большевики являются безбожниками»). Таким образом, все перемены в религиозной политике СССР были сугубо утилитарными, что было подытожено в докладной записке УПиА ЦК ВКП(б), представленной на имя А.А. Жданова: «Церковь объединяет еще в своих рядах большие массы верующих, десятки миллионов людей. Для нас вовсе не безразлично, в каком направлении церковь будет на них влиять… будет использовать религиозные настроения верующих — в дружественном советской власти или во враждебном»{1875}.

Поворот Советского руководства в религиозной политике и заключение «конкордата» с РПЦ и другими конфессиями значительная часть населения СССР оценивала положительно. После опубликования в советской печати материалов о Поместном соборе РПЦ в феврале 1945 г. были отмечены такие высказывания: «Хорошо, что исчезает нетерпимое отношение к Богу»; «Теперь можно коммунистам беспрепятственно ходить в церковь, молиться Богу, крестить детей и венчаться». Среди студентов МГУ ходили слухи, что в университете будет создан факультет богословия. В то же время бытовали и отрицательные оценки происходящего — поддержка РПЦ расценивалась как некая хитрость со стороны государства, высказывались мнения, что правительство пошло навстречу Церкви под давлением Великобритании и США. Некоторые люди считали, что совершается ошибка, так как Церковь могла начать сама влиять на политику государства и оказывать чрезмерное воздействие на население. Часть граждан СССР не понимала причин изменений в религиозной политике, считая их «провокацией», или высказывала надежду на то, что союз государства с Церковью заключен только на период войны. Бытовали и такие оригинальные суждения: «Церкви открыли потому, что они дают большой доход государству»{1876}.

Таким образом, в заключительный период войны масштабность и вариативность германской религиозной политики были небольшими. Германские власти не предприняли значимых мер в религиозной сфере, что не позволило им мобилизовать религиозные настроения населения оккупированной территории СССР в свою пользу. Эффективность германской религиозной политики была низкой.

Масштабность советской религиозной политики была многократно расширена. В заключительный период войны развернулось сотрудничество советских властей с конфессиями — в первую очередь, с РПЦ — в сфере ресоветизации освобожденных территорий. Вариативность советской политики проявилась в дифференциации форм взаимодействия с разными конфессиями — причем не только с теми, которые были настроены лояльно к советской власти. В частности, руководство СССР искало возможность наладить сотрудничество с УГКЦ, антисоветская настроенность которой ярко проявилась в годы войны, а также не форсировало антикатолическую пропаганду.

Эффективность советской религиозной политики была, в целом, высокой. Ее положительные стороны обеспечили мобилизацию просоветских настроений православного клира и верующих на оккупированной и освобожденной территории СССР. Однако послабления в сторону религиозных институтов имели жесткие пределы, а функции этих институтов стали противоречивыми. Развитие государственно-церковных отношений в СССР в последующем показало, что никакого реального потепления по отношению к религии со стороны Советской власти не произошло, и все изменения в политике, происшедшие во время войны, были продиктованы лишь стремлением государства использовать религиозные институты в собственных интересах.

§ 4. «КРАСНУЮ АРМИЮ ВСТРЕЧАЛИ С РАДОСТЬЮ»:

Этнополитические последствия германской оккупации

Заключительный период оккупации характеризовался окончательным разочарованием населения оккупированной территории СССР в германской власти. В Латвии повсеместным стало мнение о том, что оккупационные власти для нее «ничего не сделали, и вместо самостоятельной она стала восточной провинцией Германии»{1877}. Массовая мобилизация в этом регионе в целом потерпела провал — так, в восточной части Латвии на призывные пункты явились только 15% призывников{1878}. В Эстонии было выявлено широко распространенное отрицательное отношение населения к германским властям — ив городах, и в сельской местности. Не помогло и создание прогерманских организаций, к которым эстонское население «отнеслось сдержанно»{1879}. Крымско-татарские национальные деятели в начале 1944 г. строили планы, более принимавшие в расчет поражение Германии, чем ее победу{1880}.

В то же время германская политика запугивания населения оккупированной территории местью со стороны советской власти смогла оказать некоторое воздействие — в первую очередь, в западных регионах СССР{1881}, а также на родственников коллаборационистов, ушедших с оккупантами{1882}, и перемещенных лиц, находящихся в Рейхе. Однако попытки германских властей осуществить массовый «добровольно-принудительный» увод населения оккупированной территории на запад провалились. Например, в Пскове уже со второй половины 1943 г. население пряталось от увода в погребах, подвалах, землянках{1883}, в Риге значительная часть горожан при отходе вермахта скрылась в подвалах и на чердаках, ушла в лес и на хутора{1884}.

В заключительный период войны на оккупированной территории усилились просоветские настроения. Этому способствовали и военные достижения, и национальная политика СССР, эффективность которой признавали сами германские власти{1885}. Воздействие политики проявилось в восприятии русским населением оккупированной территории войны как битвы «за русскую родину, за независимость, свободу русского народа»{1886}, а также в положительном восприятии возвращения атрибутов «великодержавия»{1887}. В восточной и центральной части Белоруссии, по сообщению Военного совета 1-го Прибалтийского фронта, «Красную Армию встречали с радостью». Местное население, как только уходили немцы, начинало «вылавливать полицейских и передавать их частям Красной Армии или расправляться с ними самосудом». Вступление советских войск приветствовало городское население Западной Белоруссии, которому оккупанты «принесли больше горя и страданий, чем сельскому»{1888}. В определенной мере просоветские настроения проявились среди городского населения Западной Украины. Так, некоторые жители Львова при вступлении Красной Армии «активно помогали» ей, а те, «кто был на стороне немцев… убежали еще до [ее] прихода»{1889}. Среди некоторых представителей западноукраинской интеллигенции была еще жива приверженность идеям «галицких русофилов» XIX — начала XX в. Ситуация в Закарпатье была в значительной степени «прорусской» и просоветской. Здесь практически не было антисоветской активности, и население не оказывало поддержки украинским националистам, приходившим из Галиции{1890}. Определенные просоветские настроения бытовали в Латвии. Так, по данным Политуправления 3-го Прибалтийского фронта, «основная масса населения Риги встретила части Красной Армии тепло и радушно» (в докладной записке на имя А.С. Щербакова приводилась масса примеров такого отношения){1891}. В Эстонии просоветские настроения разделяла часть крестьянства{1892}. В заключительный период оккупации в Прибалтике активизировалась деятельность советских партизан. По советским данным, в Латвии 3–4 тыс. чел. из числа местного населения стали помогать советским партизанам, которым удалось привлечь на свою сторону даже некоторых представителей несоветского сопротивления и германских «легионеров»{1893}. К апрелю 1944 г. абвер отмечал усиление советского партизанского движения в Эстонии, в том числе вовлечение в эту деятельность учительской интеллигенции и духовенства{1894}.