Том 1. Уездное - Евгений Замятин

А мы – на диване. Удобные, одинаковые люди; удобные диваны; чуть душный, чуть надушенный, удобный воздух.

Господи, если бы свихнулся с рельс поезд, если бы торчмя головой чебурахнулся вниз, к глиняно-красным коням и адамам!

Зверята

Медленно и неуклонно ползут каменные здания, как стадо черепах. Осенний ветер оплетает свои мокрые волосы вокруг решетки с копьями наверху.

А за решеткой – представление в зверинце. Вертятся фонари, погремушки, морды и лица. За решеткой – зверята. Жарит музыка плясовую.

– А ну, как веселые ребята пляшут? А ну, как молодухи зубы скалят?

Пляшут, зубы скалят, веселье.

А когда уйдут все – просунут зверята меж прутьев морды, смотрят вдаль – на далекий огонь, и осенний ветер хлещет их мокрыми волосами в глаза.

Трамвай

Сверкает, гремит трамвай, народу полнехонек, едут в театр.

А у самой двери – сидит мальчишечка, хорошенький такой, голубоглазенький. И у него – ухо надорвано, кровь из мочки бежит. Нет-нет да и вытрет грязным платком то ухо, то глаза, то опять ухо.

Смирнехонько сидит голубоглазый мальчишка – так смирно, что никто его и не видит.

И сверкает трамвай, полон народу: едут в театр.

Снег

Всю ночь – снег с неба. К утру – земля вылечится. К утру из насквозь процелованной – снова станет застенчивой синеглазкой с длинной косой, и все – удивленное, новое, все – сначала; только дожить до утра.

Утро. Синий снег – весь изляпан сапожищами.

<1916, 1918>

Колумб (рассказ)*

1

Кругом – степь, глухмень: где тут игрушек достанешь? Так и жил Колумб без игрушек. Вот ужо тарантас подчинят, поедет отец в Москву, из Москвы привезет. Через два года, натретий, вставили в тарантас шкворень новый, напекли пирогов, кокурок – поехал отец в Москву.

Вернулся к Ильину дню, под самый, покос. И. оказалось, в ящике-то конь был. Огромадный – Колумбу под мышки, из себя – чалый, хвост до земли. То-то теперь Колумб поскачет, чисто Асарка-киргиз. Уши загорелись у мальчика.

А наутро конь на полу лежал, брюхо распорото, из брюха опилки лезут, а хвост конев – под кроватью.

– Да ты что ж это, пакостник, а? Да я т-тебя… Запорю!

– А если он – не настоящий, что ж я с ним… Кабы настоящий, а то… – фыркнул Колумб на отца.

Небритый, в халате, с арапником, отец над Колумбом стоял, а мальчишка лоб принагнул, вот-вот боднет, и все на своем уперся:

– А я не буду. А я не хочу. А он не настоящий.

И быть бы впервой тут Колумбу пороту – кабы не мать: белая мать, – тонкой былинкой загородила собой от отца, от арапника.

– Нет, верно, пора малого за книгу садить, авось поумнеет. – И взялся отец учителя Колумбу искать – англичанина, да не простой чтобы англичанин, а из самых Северо-Американских Соединенных Штатов. А иначе – никак и нельзя.

Англичанина в глухмени, в степи – не сразу найдешь: пока что (временно, конечно) препоручили Колумба дьячку Евдокиму. Дьячок Евдоким – пчеловод, дела по горло: то рой сымай, то шашел развелся – шашел выводи, то бери дымарь да пчел подкуривай хорошенько, соты ломай.

Ну и вышло оно, что Колумбу он только азы показывал а там уж пошло: принялся Колумб что попало читать.

В растрепанной книге какой-то прочел про открытие Америки. И так это пронзило его, что решил: вырастет большой и тоже поедет и откроет обязательно.

Под праздники в доме все чисто было. Лампады сияли, и тихой лампадой сияла мать. Отец был, как стеклышко, трезв. Зажавши мальчишку между колен, спрашивает всякий раз:

– Ну, вырастешь вот, Андрюшка, кем же ты будешь?

– Христофорколумбом, – был неизменный и бодрый ответ.

Так и пошла за Андрюшкой кличка Колумб: он рад откликаться.

На третьего Спаса было еще бабье лето, был день очень тихий, печального золота. На току, под осенний грай воробьиный, пробовал Колумбов отец молотилку собственного изобретения: разнесло молотилку вдрызг и убило самого. Так и сковырнулся, англичанина из Севе-ро-Американских Штатов не отыскал.

Открылись долги. Землишку продать пришлось, а самим ехать в город, там материна тетка жила, так к этой, вот, тетке.

В остатний раз колымагу свою подчинили, подправил шкворень кузнец и поехали.

2

Бабушкин розовый домик на взлобье стоял как есть насупротив монастыря. Под праздник ко всенощной ходили втроем: бабушка, мать и Колумб. Золоченые главы блестели последним солнцем. Со стеклянным писком кувыркались ласточки в синеве. Ухал колокол гулко, узкую уличку всю наполнял праздником.

Ставили впереди Колумба в гимназической серой куртке, а сами становились позади.

Слышал Колумб их тихий шепот. Шептали Богу:

– Господи, жара-то хоть бы стихла, сил просто нету. Изобилие плодов земных – и выиграл бы наш билет двести тысяч. Господи, у коровы-то ящур-то прошел бы скорей.

И явственно чуял Бога Колумб где-то тут очень близко, за синим ладанным дымом. И уверенно знал: выздоровеет, конечно, бабушкина корова, исполнится, конечно, все, о чем он сам просит.

А мало ли о чем есть просить человеку, который в гимназии третий год состоит? Директор Груздев, а прозвище ему – Морковка, довольно строгий. Много наук серьезных, это тебе уж не дьячок Евдоким, а настоящее: алгебра.

Мать белая, ласковая, хотела мальчонку к музыке приучать, сажала за разбитый рояль. Колумб головою сердито боднул:

– Очень надо играть. Там алгебра – вот это я понимаю.

И к алгебрам прилегал всей душой. Вот бы стать, как Груздев-Морковка: всякую задачу с налету решить, очень умный.

Перед Пасхой, в великий Пяток, послали Колумба в торговую баню с утра: не лез бы за миндалем да изюмом. В бане нет никого – раздолье. Намылился весь Колумб, пошел за водой, как вдруг скрипнула дверь и впустила Груздева-Морковку, с бачками рыжими, с шайкой, с мочалкой – был он без всяких регалий.

«Ну, узнают теперь, подлецы, что хожу я за гривенник в баню…» – переконфузился Морковка вот как.

И с конфузу, должно быть, подал руку шаркавшему усердно, намыленному Колумбу.

– А мне Груздев руку подал, – хвастался дома Колумб. – Я по алгебре лучше всех задачи решаю…

В понедельник на Фоминой после молитвы Колумб подошел к Морковке и уважительно руку ему протянул.

– В карцер, нахал, непочетник, мальчишка!

Карцера не было. В пустом классе горько сидел Колумб и упрямо думал: «Как же это так? То сам протянул, а то…»

Три часа – времени много. За три часа – мир повернулся перед Колумбом.

Первым делом Амишку директорскую, кипенно-белую, голубой тушью покрасил Колумб. И пошел, и пошел выкомаривать: стал главным заводилой. К матери тоже – пришел и боднул ее, лоб нагнувши.

– Это самое… на рояле… Я теперь буду. Согласен.

Стыдливо-радостной зеленью цвел апрель. По высохшим тротуарам Дворянской, стараясь говорить басовито не зная куда руки девать, бродили гимназисты с симпатиями. Колумб угрюмо ходил: его никто никогда не полюбит. Лоб у него – косой, черноволосьем криво зарос, глаза маленькие.

– Ой, какой вы, наверно, умный, с вами страшно ей-Богу, – не то вподсмех, не то вправду говорила Колумбу Катя.

Катя – вся розово-голубая: глаза – незабудки; румяные розы щек; голубое суконное платье, гогольяновка, из гимназии Гоголь-Яновского; все слова, все движения – голубые.

И далекие, стыдливые зарницы заполыхали в Колумбе. С радостью взялся писать Кате сочинение, что путешествие приятно и полезно. Господи, Колумбу ли об этом не знать? Ведь когда-нибудь Америку-то еще откроет.

– Знаете что, – приходите-ка в воскресенье в сад архиерейский. Уж я вам там, – розово-лукаво шепнула Катя, получив сочинение…

Всю неделю был радостен, буен Колумб на уроках, носился и ржал: эх, с колокольни бы спрыгнул с какой-нибудь. Изо всей мочи, любя, по спине осарычил кого-то Колумб: все печенки отбил. А тот развернулся – да сдачи.

И зацвел у Колумба под левым глазом фонарь, и настали ночи мучительные, нескончаемые.

С вечера запирался в клетушке своей Колумб, задувал огонь, оставался вдвоем с Ним. И на коленях, крепко сжимая зубы и руки – сжимая себя всего – молился, молился…

…Только один раз. Больше никогда уже не надо будет. Пусть пройдет к воскресенью, пройдет, пусть пройдет синяк.

Жадно смотрелся в зеркало утром: радугой цвел синяк. Но ведь еще одна ночь: в эту ночь наверно…

Встал в воскресенье веселенький. По частому бою сердца уж знал, что под глазом нет ничего. Побежал в передней к зеркалу…

Весь день Колумб думал, упрямо думал, путался, падал. Если Он не услышал – значит… Если слышал и не мог… Если слышал и не хотел – еще хуже.

И снова, как глобус, медленно мир повернулся перед Колумбом. И дальше поплыл он без Бога…

<1918>