Рассказы - Поппи З. Брайт

Потом она объяснила, что не знает, что на нее нашло — наверное, просто стало жаль бедного ребенка, лежащего здесь, такого бледного и худенького.

Мальчик слушал, как медсестры шепчутся за дверью, и в его глазах тоже стояли слезы. Он сморгнул их, вспомнив, что плакать нельзя. И вместо этого начал тихонько петь самому себе.

1970

Он стоял, прижавшись лбом к прохладному стеклу маленького окна, которое не открывалось. Позади него, в клубной гримерке, сновали другие участники группы: настраивали гитары, ерошили нервными пальцами торчащие волосы, готовились к выступлению. В стекле отражались их передвижения.

Он смотрел сквозь эти призрачные образы на небо. На город опускался вечер. Небо медленно синело, было уже темнее яичной скорлупы, но еще не лазурным. В этой синеве кружились бледно-розовые облака, пушистые и легкие, как сахарная вата. Он не мог оторвать от них взгляда, пока подошедший Пи Джей не хлопнул его по плечу.

— Как ты, чувак? Готов?

Он повернулся к Пи Джею. Ударник моргнул, затем ухмыльнулся.

— Мне нравится, — сказал он. — Выглядишь круто.

На нем было черное трико, шея обмотана длинным шарфом. Лицо он покрыл белой пудрой, а глаза обвел черной краской, из-за чего они выглядели запавшими и затуманенными. Лицо обрамляли черные волосы, спадавшие почти до плеч. Он был похож на вампира. Он был прекрасен.

— Мне нравится, — повторил Пи Джей.

— Спасибо, — и он опять отвернулся к окну.

— Собралась приличная толпа. Я проверил, — Пи Джей снова нервно ухмыльнулся. Это было первое настоящее выступление группы, первый раз, когда им должны были заплатить за их музыку.

— Здорово, — произнес он с усилием. Ему не хотелось говорить. Он чувствовал, как внутри него растет предвкушение. Сейчас он не хотел использовать свой голос ни для чего кроме пения.

Дверь гримерки открылась, и в щель просунулась голова.

— Парни? Вы готовы?

Остальные трое переглянулись и скорчили гримасы. Он закрыл глаза, чувствуя дрожь, рождающуюся на дне желудка и идущую в двух направлениях. Дрожь шла вниз к ногам, делая их негнущимися, и вверх к груди и горлу, пытаясь вытолкнуть наружу голос. Он был готов.

При первом звуке его голоса разговоры в толпе стихли. К тому времени, когда он спел начальные строчки первой песни, все до единого в клубе неотрывно смотрели на него. Кто-то пытался протиснуться ближе к сцене, кто-то чуть рассеяннее обычного выдыхал кольца дыма.

На сцене они находились недолго, но для него время замерло. Их выступление могло длиться один миг или вечность.

На самых высоких нотах его голос становился хриплым, и казалось, он сейчас сорвется. От этого звука у некоторых слушателей выступали слезы.

На последней песне кое-кто из толпы уже подпевал припеву. Другие сидели абсолютно неподвижно, не сводя глаз с его лица. Некоторые не скрываясь плакали, пока пели или слушали.

В задней части клуба серьезный мужчина в деловом костюме вздрогнул и прикрыл рукой глаза. Он работал в звукозаписывающей компании и пришел сюда в поисках таланта, который можно было бы продать, а не для того, чтобы разрушать музыкой свои чувства. Но голос певца воскресил в его памяти тихую нежную колыбельную, которую мать пела ему много лет назад. Его мать умерла в дорожной аварии, быстрой и некрасивой смертью, когда ему было пятнадцать. Воспоминание было почти невыносимым.

Мужчина снова вздрогнул, потом застыл, прижав руку к груди. Он почувствовал, как его сердце пропустило удар. Он начал подниматься со смутной мыслью найти телефон, найти доктора, попросить кого-нибудь, кого угодно, о помощи. Резкая боль бросила его обратно на стул. Он хотел ослабить ворот рубашки, но когда поднял руку, в его сердце вонзилась стрела.

Последним, что он увидел, был певец, смущенно смотрящий на заднюю часть клуба, и потом, когда люди поняли, что происходит, и бросились на помощь, наклонивший голову будто бы от стыда.

1973

Она была хорошенькой девочкой, хоть и очень бледной. Ее блестящие черные волосы были завязаны в два хвостика, а в руках она держала побитый металлический бумбокс. Шнур наушников выходил из бумбокса, шел вверх к ее плечу и исчезал под правым хвостиком.

Девочка стояла на крыше серого каменного офисного здания и смотрела вниз, на машины, с ревом несущиеся по грязной улицам, на людей, снующих одиннадцатью этажами ниже. Она представила, что находится среди этих людей, чувствует запах их тел, их горячее несвежее дыхание. Она надеялась, что приземлится на одного из них.

Все происходило не так, как должно было. В мультиках и телевизионных шоу внизу всегда собиралась толпа, половина людей пыталась отговорить человека, а другая кричала: «Прыгай!». Никто даже не заметил, что она стоит на краю крыши. Никто не увидит, как она прыгнет.

Порыв ветра испугал ее, и она переступила с ноги на ногу, чтобы удержать равновесие. Она пока что даже не была уверена, хватит ли у нее смелости прыгнуть. И она точно не хотела, чтобы ее столкнули. Она нажала клавишу на плеере. Запись начала проигрываться, шипя тишиной ей в ухо, а затем голову заполнил голос. Ее группа, ее вокалист, ее любовь — единственный человек, которого она любила. Ни одно из написанных ею стихотворений не выражало ее страданий лучше, чем тьма и боль в его голосе. Ему была ведома та же боль, думала она — не сильнее ее собственной, ничто не может быть сильнее ее собственной боли, но он знал. Он понимал. Об этом ей сказала мучительная красота его пения. Да, он понимал. Если бы она умерла, то умерла бы ради него. Она была рада, что написала ему ту записку.

Теперь музыка захватила ее тело целиком. Она могла бы поднять ее над краем крыши. Если ей суждено жить, она унесет ее прочь. Она полетит. Если не суждено — она упадет.

Теперь его голос заполнил весь мир. «В огне — в сердце огня — я чист», — завывал он. Голос поднимался на слове «чист».

Она прыгнула. Голос следовал за ней. Бумбокс разбился, когда она ударилась о тротуар.

1974

— Я не хочу, — сказал он. Протест получился нерешительным.

— Нет, хочешь. Ты говоришь «нет», но я слышу, что ты на самом деле имеешь в виду. Ты имеешь в виду «да», — сказал ему Киллнер. Киллнер был менеджером группы, и он ненавидел его голос. Неприятно сухой и тонкий, как бумага, он входил в уши и скользил вокруг, пока ты не терял ход своих мыслей и, в конце концов, не соглашался на что угодно, чего от тебя хотел Киллнер.

Киллнер продолжал говорить. Он убрал трубку от уха и