Жёсткая ротация - Виктор Топоров

2005

Ибанько на энерджайзере, или картавый фонтан

Прогноз, сделанный мною несколько ранее, разумеется, сбылся: учреждённая РАО «ЕЭС» национальная (не путать с интернациональной) литературная премия «Поэт» оказалась присуждена петербургскому стихотворцу Александру Соломоновичу Кушнеру, который из врождённой осторожности (а не исключено — и затем, чтобы ещё сильнее походить на Александра Сергеевича) упорно именует себя Александром Семёновичем. $ 50 000, диплом и нагрудный знак (!) — золотая лира, по-видимому, на пальчиковых батарейках — были вручены Первому Поэту России (или, может быть, ещё категоричнее — Последнему Поэту России) в обстановке торжественного застолья — и свежеиспечённый лауреат поблагодарил донаторов прочувствованной сорокапятиминутной речью, посвящённой образу лампочки в отечественной поэзии, начав, понятно, с её (русской поэзии) закатившегося солнца. «Был в лампочке естественный накал, убийственный для мебели истёртой» (Иосиф Бродский), и так далее. Вообще-то, русские поэты чаще пишут о другом источнике света — «И солнце ангелы потушат, как утром — лишнюю свечу» (Ходасевич) или «Свеча горела на столе» (сами знаете кто), — но директора государственных свечных заводиков многомиллиардными суммами не ворочают и отстёгивать на Соломоновича, может, и рады бы, но по определению бессильны — им бы самим концы с концами свести. ДЕбет с крЕдитом, пока не грянула налоговая проверка. Ну и политических партий карманного типа они не содержат тоже. Два факта, однако же, оказались непредугаданными: одного не смог предвидеть я, а другого — учредители премии. Совершенно оборзев, поклонники Соломоновича и его шестидесятидевятилетней Музы назначили вручение на 25 мая — а накануне, 24-го, исполнилось ровно шестьдесят пять лет со дня рождения Бродского — и таким образом имена нобелевского лауреата и нашего «Поэта» оказались парадоксально и пародийно сближены. Такой наглости не ожидал даже я (рассказывают, правда, что те же плешивцы попробовали было, подсуетившись, выдвинуть Кушнера аж на Нобелевскую премию, но получили уже в Москве самый решительный отлуп — и развели Чубайса с Гозманом на премию «Поэт» как бы в порядке утешительного приза). Ну а организаторы не предвидели того, что именно 25 мая в Москве случится светопреставление, оно же электрошок, и вслед за каскадным отключением ума, вкуса и совести ту же пляску святого Витта затеют кое-как залатанные подстанции, и чуть ли не вся страна потребует чубайсовой крови. И, таким образом, слова главного распорядителя премии, произнесённые на её вручении, — Премия «Поэт» будет существовать до тех пор, пока мы не выпустим из рук всероссийскую энергетику, — послужат подтверждением ещё одного пророчества: премия «Поэт», скорее всего, окажется одноразовой. Что ж, тем почётнее получить её из натруженных рук ещё не посаженного и даже пока ещё не уволенного зампреда РАО «ЕЭС» и серого кардинала СПС Леонида Гозмана. И ответить на неё — разумеется, стихами! Или по меньшей мере тем, что получается у Александра, допустим, Семёновича, когда ему кажется, будто он сочиняет стихи.

Присмотримся же к творчеству нашего увенчанного электролаврами ибанько. Передо мной книга 2005 года издания «Холодный май», любезно предоставленная издателем. Объявленный тираж 1000 экземпляров, фактический — 200. Остальное допечатают, когда появится спрос; в издательстве «Геликон» работают оптимисты. Творчество А. С. Кушнера хорошо знакомо читателю «толстых» журналов — «Звезды», «Знамени», «Нового мира», — в которых он печатает всё до последней строчки. Бывает, и не по одному разу. Правда, у «толстых» журналов нет читателя, поэтому мы будем исходить из разумного предположения, что творчество Кушнера публике неизвестно. Многое ли она теряет? Не столько нездоровый интерес геронтолога и геронтофоба, сколько здравый профессионализм критика заставил меня прочесть «Холодный май» от корки до корки. Общее впечатление — невнятное и занудное старческое бормотанье. Невнятное синтаксически и занудное тематически. Как и прежде, ибанько не ждёт вдохновения: он высасывает из пальца какую-нибудь сугубо прозаическую, чаще всего пошлую и в любом случае откровенно ничтожную, мысль и кое-как укладывает её в несколько четверостиший или шестистиший. Рифмовать становится всё труднее — и, наряду с хоть плохонькими, но всё же хоть в какой-то мере поэтическими строчками, в ход идёт позорная, как торчащие из-под штанов кальсоны, подрифмовка.

Через сад с его клёнами старыми, Мимо жимолости и сирени В одиночку идите и парами, Дорогие, любимые тени. Распушились листочки весенние, Словно по Достоевскому, клейки. Пусть один из вас сердцебиение Переждёт на садовой скамейке.

Нашему ибанько потребовалось зарифмовать скамейку. В старую голову ничего не лезет, кроме нелепого и безграмотного клЕйки (правильно: клейкИ). Для куль-турки присочинил Достоевского, о листочках, тем более о клейких листочках не написавшего ни слова. Не говоря уж о том, что назвать лист клейким можно только если на него сядешь (например, в бане), а весенние листья не облетают. Да и жимолость с сиренью (подрифмовка к «тени») зацветают в разных садах и уж в любом случае — в разное время. А ведь, скорее всего, строка Словно по Достоевскому, клейки родилась в творческих муках — и в черновиках Поэта тонкий исследователь (о Кушнере пишут Арьев и Роднянская — но раз речь идёт о древесной флоре, пусть этим критиком окажется Леонид Дубшан) наверняка найдёт варианты: На ветвях голосят канарейки и Отдыхают за книгой еврейки. Строго говоря, из отдыхающих за книгой евреек и родились клейкие, словно по Достоевскому, листочки, потому что еврейки отдыхают за «Преступлением и наказанием». А всё для того, чтобы зарифмовать скамейку. Ну и чтобы на свой лад воссоздать пастернаковскую интонацию: Карузо певец так себе! А что, вы слышали Карузо? Нет, но Рабинович напел мне весь его репертуар!

А вот зарифмовать Пенелопу у Кушнера уже не получается. Я бы подсказал: «Начни с Европы — и наверняка отыщешь нужное слово!» Но куда там:

Приличный человек обзванивает всех, Спеша опередить ему звонящих, чтобы Поздравить, пожелать, он в трубке слышит смех Детей, шумящих там, и верной Пенелопы…

Формат статьи не позволяет мне подробно рассмотреть косноязычье синтаксиса; прочувствуйте его в приводимых здесь и далее цитатах сами. Но я пока о рифме. Кушнер пишет более-менее правильными размерами и старается рифмовать точно, чтобы жопа торчала из окопа, а жаба падала с баобаба, но получается у него как у Черномырдина. В том числе и в плане формальной логики:

И эта нелепая фраза, к восторгу Друзей и знакомых, войдёт в поговорку, И дети подхватят в знакомых домах Её, друг у друга линейку, отвёртку Из рук вырывая, сжимая в руках.

Дух захватывает от того, с какой поразительной — и главное, всесторонней — беспомощностью это написано. Какая, на хрен, отвёртка? Да и какая линейка (нужная лишь для того, чтобы хоть как-то подкрепить безумную отвёртку, а та сама — чтобы зарифмовать очередную Пенелопу)? Что можно подхватить в знакомых домах, кроме триппера? Как вам строка Из рук вырывая, сжимая в руках? Да и рифма домах — руках (на сей раз точная), если уж на то пошло? Бродский сказал как-то: «Если Евтушенко против колхозов, то я — за колхозы!» И если про отвёртку написал Поэт, то не только Бродского, но любого мало-мальски грамотного и умелого стихотворца необходимо немедленно объявить Прозаиком! Но, может быть, Кушнер берёт мыслью? Первое стихотворение сборника — про поиски названия сборника (варианты «Благодарный гость», «Звонки под Новый год», «Вечер» и «Белый флот»; чётные рифмуются — и рифма год — флот в сборнике разумеется, использована). Заключительное — про евреек, отдыхающих на скамейке, мы уже цитировали. Вот они, кстати, понапрасну заменённые клейкими листочками:

Вы пройдёте — и вихрь поднимается — Сор весенний, стручки и метёлки. Приотставшая тень озирается На меня из-под шляпки и чёлки.

Ахматова, правда, не еврейка, но и шляпок она не носила. А вот чёлка у неё была, и ради этой чёлки в стихотворении появились метёлки. А в другом — ёлки. А в третьем наш ибанько ссылается уже на Ахматову (или на Ахмадулину? По времени получается — на Ахмадулину, но намекивается на Ахматову — так почётнее):

И ещё через двадцать подточенных вольностью лет Поэтесса одна, простодушна и жизнью помята, Мне сказала, знакомясь со мной: «Вы хороший поэт…»

И тут же возражает себе: Кто стар, пусть пишет мемуары, — Мы не унизимся до них. И признаётся: Я не любил шестидесятых, семидесятых, никаких. И убеждает: сам Пушкин, воскресни он, почёл бы за честь поселиться рядом с нашим ибанько на дачке в Вырице. Может, оно и так, но куда девать живущего по соседству с Кушнером секретаря Союза писателей Михаила Кураева? А в Комарово пусть выметается! Правда, не Кураев, а Пушкин пусть выметается — Кураев живой, и с ним лучше не ссориться, а Пушкину всё как с гуся вода!