Кудринская хроника - Владимир Колыхалов

— Выйду сейчас!..

И это «сейчас» длилось минуты четыре.

Ему наконец вынесли молоко, он перелил его в свою кринку-гладушку с удобной ручкой, как у кувшина, отдал Пее монеты (она признавала расчет на месте), сказал что-то веселенькое, прокатился насчет Моряка, которого закусали мухи, изнурила жара, и повернулся.

— Спасибо. И до свидания!

Больше езды на велосипеде Володя Рульмастер любил читать детективы. Он их доставал, где только мог, и проглатывал с жаром и сильным дрожанием в душе. Ему охотно давали книги, потому что Володя умел их беречь: после него ни помарки, ни загнутого угла, ни помятых страниц. Давно он подумывал, что ему надо бы в свое время побольше учиться, и мог бы стать следователем, милиционером, а то и, глядишь, прокурором, как парамоновский Михаил Феофанович Демешин. Разбирал бы Володя Рульмастер запутанные дела по кражам, убийствам, взломам. В шестьдесят с небольшим Володя все еще где-то оставался ребенком, мечтателем и жаждал, что называется, приключений. Когда произошла кража мехов в зимовье охотника Савушкина, Рульмастер не находил себе места, приставал к участковому Петровину с расспросами и так тому тем досадил, что тот, шутки ради, конечно, глядя в упор на маленького мужичка, спросил:

— Послушай, уж не ты ли там сам побывал, в зимовье-то? Мне твой интерес тут кажется подозрительным.

Володя от этих слов Петровина мог бы шарахнуться в сторону, но при нем был велосипед. И Володя лишь отшатнулся, похватал открытым ртом воздух и, преодолевая бледность в лице, хохотнул нервно.

— Удумал! Да я к зимовью Хрисанфа Мефодьевича и дороги не знаю! Мои вот тропы — улицы кудринские.

— Пошутил, — засмеялся лейтенант милиции. — Но только ты больше ко мне с этим не приставай. Время придет, может, и выяснится. А пока — темный лес…

И Рульмастер не приставал, понял, что Петровину и без того тошно. Но сам думал:

«А странно! Украли — и без следа. Где-то же ходит вор? Где-то же он обретается? И Мотька Ожогин погиб… Нет, не сам он замерз — его заморозили!»

Случайное обнаружение Утюжного в доме Пеи-Хомячихи запало в чистую душу Володи Рульмастера. Зачем он к ней приходил, когда раньше и дороги туда не знал?

Ну, знать-то, конечно, знал, но делать ему у нее было нечего. Что у них общего? Пея, конечно, богатая ведьма, нахватала за жизнь много кое-чего. Денег у нее море. Это в Кудрине любой собаке известно… Не денег ли уж занимать приходил к ней Утюжный? Могло быть такое — дело обычное. Собрался купить машину, а у него не хватает. И пошел на поклон к толстосумке…

На этом предположении Володе Рульмастеру можно было бы и остановиться, но он фантазировал, думал и так и разно, ухватился за то, почему Пея долго не открывала ему, почему не пустила в дом (до тех пор всегда приглашала войти), а вынесла молоко на крыльцо? Нет, тут что-то есть, что-то есть… Володя задался целью узнать, снимала ли Пея денежки с книжки? Тайна вклада есть тайна вклада, но почему-то, в селах особенно, все знают, у кого сколько скоплено денег, кто сколько кладет, кто сколько берет, кто выигрывает по вкладам и много ли. Что же, верна, знать, пословица: не всякая тайна грудью крыта…

И, в нарушение своего слова, подступил он опять к кудринскому участковому.

— Послушай, — начал Володя Рульмастер вкрадчиво и умильно, при этом глаза у него горели дрожащим блеском. — Извини… Не скажешь ли ты случайно… Утюжный машину собрался себе покупать, что ли?

— Не спрашивал у него, — моргнул Петровин. — А тебе-то что за тоска?

— Да тут… — Рульмастер отвел взгляд, покачал ногой, втянул щеки, отчего рог его сделался маленьким, сморщенным. — Дорожный мастер, кажется, деньги у Пеи-Хомячихи занял. И крупную сумму: тысячу сто.

— Это личное дело Утюжного, Шерлок Холмс ты кудринский! Ведь не украл — одолжился. С Пеей — лады у него. За часы, которые от чиха по щелям разлетелись, он с ней давно расплатился. Мне этот факт известен.

— И все ж таки…

— Вредно, однако, тебе детективы читать! Возня в мозгах от них у тебя происходит! Не обижайся только — опять пошутил..

— Хорошо, что ты поясняешь, где шутишь, а где — всерьез, — не остался в долгу Володя Рульмастер. Детективы я очень люблю.

— И версии строить. Ну, мне это по долгу службы положено, а ты-то чего? Брось шариться по темным углам, не дурмань себе голову. Что, снова ты о пропавших мехах? Так закрыли мы это темное дело. Прокурор Демешин продлял, продлял, а потом… Не поймали сразу кота за хвост — виноваты.

— Зря ты так, лейтенант, зря. Я старый уже человек, а у меня к этому «меховому делу» ни пыла, ни интереса не пропадает. Надо искать. Ищи, говорят, и обрящешь.

— Это уж что-то евангельское!

— Точно!

— Ну ладно. Ты думай, соображай, раз тебе интересно. Пытливость — полезная штука. Она не мешает даже и в пенсионном возрасте.

— Обижаешь, начальник.

— Нет, я серьезно! Смотри, примечай. А что новенького приметишь — скажешь мне. А сейчас извини. Бегу. Некогда…

Володя Рульмастер понял, что участковый его и на этот раз не принял всерьез. Даже открыто над ним посмеялся. Постояв у обочины и поулыбавшись своим затаенным мыслям, бывший кочегар вскочил в седло веломашины и, присутулившись, порулил прямиком к собственному дому.

2

Пею-Хомячиху Володя Рульмастер называл за глаза то «шаманной старухой», то «гадалкой», «загребалкой». Никто в Кудрине не греб так, как она. Даже Утюжный, снискавший себе после приезда сюда мнение жадного, корыстно расчетливого человека, не мог с ней идти ни в какое сравнение. Да и капитала у него не было, таких денег огромных, как у Хомячихи. Да и пил он, гулял, женщин красивых заманивал, возил их, катал, ублажал. А это — расходы, распыл: с таким расточительством тысячи не накопишь. Но стремление к богатству у Утюжного явно прорезывалось. Последние годы он тоже стал много держать скота, свиней откармливал. Одним словом, начал копить.

Володя Рульмастер за ним стал приглядывать: куда пошел, куда поехал, что привез, что отвез.

Но настоящий негласный надзор установил он за хатой Хомячихи. В течение недели он регулярно ездил мимо ограды ее, косился из-под очков на окна и двор, видел Пею растрепанной, выгоняющей поутру корову и впускающей ее вечером. Пея бегала с чугунами и ведрами, тазами и чашками. Днем, когда корова паслась, на ее попечении оставался большой кабан, которого она готовилась заколоть поближе к зиме. Кабанов Пея откармливала ежегодно, доводила их до такой степени сытости к моменту убоя, что они у нее стоять не могли, а только сидели — задышливые, обожравшиеся, настоящие бочки голимого сала. Свининой она торговала так же бойко, как и молоком, сдергивая с нуждающихся по пяти рублей за килограмм. И боже избавь, чтобы она отпустила дешевле! Дед Крымов, поражаясь скупости Пеи, как-то изрек:

— Сытая свинья, а все жрет. Богатая старуха, а все копит!

Но Хомячиха обладала еще одним отличительным свойством: ее не касались эти суды-пересуды, она не желала замечать, кто, что и где о ней говорит, являла собой пример глухоты, безразличия к общественному мнению. Может, в душе-то она и корчилась, содрогалась, однако виду не подавала. А на недуги — жаловалась, искала в людях сочувствия. Но жалобы, стоны ее все больше доходили до Винадоры: та терпеливо выслушивала, поддакивала и не возражала. С Винадорой у Пеи возникли какие-то отношения, сердобольная старушка заходила к своей скопидомной соседке, а Хомячиха к ней — никогда. Старик Крымов, прослышав о жалобах Пеи на нездоровье, фыркнул в усы и бороду и опять ёмко высказался:

— О свинье говорят в народе, что у нее ничего не болит, а она все стонет. Так и Пеюшка наша…

Володя Рульмастер чувствовал, что старания его зря не пропадут: что-то же должен он вызнать, заметить! И стал примечать, что Хомячиха сделалась больно уж суетливой, в одно место нырнет, в другое, то в магазин, то на базу. А тут — еще интереснее: ходила Пея в аэропорт к Галине Хрисанфовне, узнавала, как сделать ей бронь на самолет через Новосибирск, Москву до Кишинева. Петровина об этом Володя не оповещал, боялся, что тот опять скажет: ну и чего ты нашел во всем этом криминального? Пея и раньше часто моталась в Молдавию, везла туда коробами разный редкий товар. На этих поездках она и обогащалась, ловкая спекулянтка. За билет с бронью Пея сулила дочке Хрисанфа Мефодьевича привезти с юга плетенку сухого вина.

Все это выведывал, примечал Володя Рульмастер, не зная толком конечно, для чего и зачем. Его охватил просто какой-то зуд. В нем распухало, пучилось любопытство, не давая ни спать, ни есть, он думал только о том, что Утюжный заходил к Пее-Хомячихе неспроста.

Однажды в субботу (а жаркий был день, солнечный) Пея так забегалась по тайникам базовских складов, что забыла и про своего кабана. Тот издавал сперва стонущие, скулящие звуки, потом они стали перерастать в угрожающий храп, кабан свирепел, свирепел и так разошелся, что выбил в хлеву воротца, опрокинул, протопал по ним копытами и, гладкий, лощеный, белый, выкатился прямиком в цветущий ухоженный огород своей хозяйки. Сроду не видя такого простора, он ошалел от солнца и воздуха, обилие зелени возбудило в нем все инстинкты дикой свиньи, и давай он тут ворошить морковные, чесночные, луковичные, огуречные гряды, толок укроп и редьку, запахался в картошку — только взъерошенная щетина мелькала на его покатой хребтине между цветущей картофельной ботвы. Коротконогий, тяжелый, он по брюхо тонул во взрыхленной черноземной земле, превращаясь постепенно из белого, чистого животного в пятнистое, грязное чучело. Кабан бы, наверное, вылез, пошел бы чесать вдоль по кудринским улицам, но заплот у Пеи был плотный, крепкий, и просунуть кабану рыло было попросту некуда.