Голоса - Урсула Ле Гуин

Тогда, в самый первый раз, я совершенно неправильно поняла слова Иораттха и неверно судила о намерениях нового верховного правителя Асудара. Тогда мне хотелось одного: отринуть всякую «опеку» со стороны государства-завоевателя, любую попытку манипулировать Ансулом, любой политический компромисс. Мне хотелось уничтожить все существующие между нашими странами связи, бросить вызов тираническому господству Асудара. Мне хотелось навсегда изгнать ненавистных альдов с нашей земли, уничтожить их… Ведь я дала обет, поклялась, когда мне было всего восемь лет, всеми нашими богами и душой моей матери, что непременно добьюсь этого.

Но свое обещание я нарушила. Мне пришлось его нарушить. Ибо обломки одного восстанавливают целостность другого.

Посланник верховного правителя Асудара вернулся в Медрон через несколько дней после того, как я передала Иораттху слова нашего Лорда-Хранителя о нашей готовности принять условия альдов. Посланник уезжал в сопровождении отряда из сотни воинов под командованием отца Симме. Сам Симме тоже возвращался домой и ехал рядом с отцом. Об этом мне рассказали Иалба и Тирио, которых я попросила разузнать, что с ним сталось. Ведь я больше ни разу не видела Симме с тех пор, как мы с ним пробирались сквозь ряды горожан и альдов.

Тот отряд, что сопровождал посланника в Медрон, в одной из крытых повозок с провизией вез с собой пленника: Иддора, сына Иораттха. Мы слышали, что его заковали в цепи и одели как раба. И все это время ему не разрешали ни бриться, ни стричь волосы, так что он был лохматый и с длинной бородой, что у альдов считается большим позором.

Тирио рассказывала, что Иораттх даже не взглянул на сына ни разу с тех пор, как узнал о его предательстве, и никому не позволял не только спрашивать, как следует поступить с Иддором, но и даже произносить при нем имя сына. Он, однако, приказал выпустить из тюрьмы всех жрецов, даже тех, которые были прямыми подручными Иддора. Рассчитывая на снисходительность Иораттха, эти жрецы попытались было ходатайствовать за Иддора, прикрываясь выдуманной историей, будто они тогда «просто спрятали» ганда в пыточной камере, спасая его от мести взбунтовавшейся толпы. Но Иораттх таких ходатаев слушать не пожелал; он велел жрецам немедленно замолчать и отослал их прочь.

Поскольку ганд побывал в огне, был опален самим Аттхом и оставлен им в живых, альды считали теперь, что он в той же степени угоден их Испепеляющему Богу и не менее свят, чем любой из жрецов. Понимая, что в таких обстоятельствах они лишаются большей части своих преимуществ, почти все жрецы предпочли сразу вернуться в Асудар и отправились туда вместе с тем отрядом, что сопровождал посланника. И военачальники, которым Иораттх предоставил право самостоятельно решать все вопросы, касавшиеся его сына, сочли за лучшее побыстрее отослать столь неудобного и странного узника на родину. Пусть уж там ганд всех гандов определит, как с ним поступить.

Я была страшно разочарована подобным решением вопроса. Мне действия этих офицеров показались позорно трусливыми и чересчур нерешительными. Я мечтала о том, чтобы этого предателя непременно наказали по заслугам, причем незамедлительно. Я знала, что альды презирают любое предательство, тем более — предательство отца сыном. Интересно, думала я, подвергнут ли его в Асударе тем пыткам, каким он подвергал Султера Галву? Или, может, его похоронят заживо, как тех жителей Ансула, которых стаскивали в южные болота и втаптывали во влажную, пропитанную соленой водой землю?

Неужели я действительно хотела, чтобы Иддора подвергли мучительным пыткам или заживо закопали в землю?

Но если нет, то чего же я хотела? И почему в течение всего солнечного жаркого лета, первого лета нашей свободы, я чувствовала себя совершенно несчастной? Почему меня не оставляло ощущение того, что все вопросы так и остались нерешенными, что в этой борьбе мы ровным счетом ничего не завоевали?

Золотым сентябрьским днем Оррек выступал на Портовом рынке. День был совершенно безветренный, и белая вершина Сул сверкала в небесах над темно-синими водами залива. Кажется, все в городе пришли на рыночную площадь, чтобы послушать Оррека. Он продекламировал несколько глав из «Чамбана», и люди стали просить еще и не отпускали его. Я стояла слишком далеко, и слышно мне было плоховато. К тому же тревога по-прежнему не оставляла меня, и я, выбравшись из толпы, в одиночестве побрела вверх по Западной улице. Вокруг не было видно ни души. Все остались там, у меня за спиной, на рыночной площади, и слушали поэта. Коснувшись Священного Камня на пороге, я вошла в дом и сразу же направилась по коридорам, мимо покоев Лорда-Хранителя, туда, где находилась тайная комната. Я начертала в воздухе заветные слова, дверь открылась, и я вошла в эту тихую обитель книг и теней.

За последние несколько месяцев я ни разу не приходила сюда. Все было как обычно: чистый ровный свет лился из окошек в потолке, вокруг царила полная тишина, воздух был неподвижен, и книги по-прежнему терпеливо ждали читателей, ровными плотными рядами стоя на полках. А если прислушаться, то из дальнего, темного конца просторной комнаты доносилось слабое журчание воды. Никаких книг на столе не было, никаких следов присутствия Лорда-Хранителя я тоже не заметила. Но знала, что здесь всегда присутствуют иные существа и тени.

Вообще-то, я собиралась почитать книгу Оррека, но стоило мне остановиться перед книжным шкафом, и рука моя сама потянулась к «Элегиям», к той книге, из которой я так старательно переводила тексты, написанные на аританском языке, — это было еще до того, как у нас в доме появились Грай и Оррек. «Элегии» — это сборник небольших стихотворений, в которых оплакиваются или восхваляются люди, умершие тысячу лет назад. Имена чаще всего не указаны, и все, что мы можем узнать об упомянутых в стихах людях, это как воспринимает их сам поэт.

В одном стихотворении, например, говорилось: «Суллас, в доме у которой всегда царил такой порядок, что даже плиты во дворе сияли, изображая сложный лабиринт, теперь ушла отсюда и блюдет порядок в обители молчанья. А я все жду, все звук ее шагов надеюсь уловить».

А другое стихотворение, над которым я не раз размышляла в те дни, когда перестала ходить в тайную комнату, было посвящено дрессировщику лошадей, и там были такие слова: «… и где бы ни был он, они к нему стремятся, подобно длинногривым теням».

Я присела за стол, на привычное место, раскрыла «Элегии» и словарь аританского языка, где на полях было множество пометок, оставленных разными людьми в течение нескольких веков, и принялась дальше разбирать это стихотворение.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});