Творения, том 12, книга 2 - Иоанн Златоуст

СЛОВО 29

О незлобии, злотерпении и злопамятовании.

Кого другого, возлюбленные, должны указать мы в качестве примера, намереваясь говорить с вами о кротости, как не того, кто получил свидетельство свыше и кому особенно удивляются именно за это? "Нашел Я", - говорится, - "мужа по сердцу Моему, Давида, сына Иессеева" (Деян. 13:22), который не только кормил и поил своих врагов, но часто избавлял их даже от смерти, когда они подвергались опасностям. Саул, напр., после безчисленных благодеяний, оказанных ему Давидом, после блестящих побед и спасения от Голиафа, до такой степени ненавидел и не терпел его, что не мог спокойно вспомнить даже его имени. Так однажды во время праздника, умыслив на него хитрый и коварный умысел, он спрашивал, не видя его в числе присутствующих: где "сын Иессеев" (1 Цар. 20:27)? Не имея возможности указать никакого позорного дела, он выставляет на вид низкое его происхождение, думая этим помрачить его славу. Между тем Давид, найдя его спящим в пещере, не назвал его сыном Кисовым, а именем его сана: да не нанесу "руку мою", - говорит, - на "помазанника Господня" (1 Цар. 26:11). Так был он чужд всякого гнева и злопамятства: помазанником Господа называет человека, который причинил ему столько обид, который жаждал его крови, который после безчисленных благодеяний неоднократно замышлял убить его! Он смотрел не на то, чего тот заслуживал, а на то, что подобало и сделать и сказать ему. Что это? Ты, захватив врага как бы в темнице, связанного тройными узами – и теснотой места, и отсутствием защитников, и узами сна, - не подвергаешь его ни мщению, ни наказанию, а говоришь: да не нанесу "руку мою на помазанника Господня"? Да, говорит, потому что я смотрю теперь не на то, чего он заслуживает, а на то, что надлежит мне делать. Вы, может быть, удивляетесь Давиду потому, что он не вспомнил ни одного из прошедших бедствий, а я изумляюсь ему по другому, гораздо более важному, обстоятельству. По какому же именно? По тому, что даже и страх за будущее не заставил его поднять руку на врага. Он, ведь, прекрасно знал, что Саул, избежав его рук, снова поднимается против него; однако предпочел лучше сам подвергаться опасностям, отпустив на свободу своего гонителя, чем убить врага, заботясь о собственной безопасности. И ни память о прошедших обидах, ни страх за будущее, ни побуждение со стороны военачальника, ни пустынность местности, ни легкость убийства, ни что другое не побудило его к кровопролитию; напротив, он пощадил своего врага и гонителя, как будто какого благодетеля, оказавшего ему великие услуги; и отрезав у него край одежды и взяв сосуд с водою, отошел на большое расстояние и, став там, громко позвал спасенного и показал ему эти предметы; и сделал это не напоказ или ради честолюбия, а желая самым делом убедить его, что он совершенно напрасно смотрит на него как на врага, и стараясь этим расположить его к дружественному отношению. Не отмстить просто врагу, причинившему нам неприятности, в этом нет ничего удивительного; но захвативши в свои руки и имея полную возможность убить человека, который был облагодетельствован многочисленными и великими благодеяниями, и затем в отплату за эти благодеяния не раз, и не два, а многократно замышлял убить благодетеля, - захвативши такого человека, отпустить его и спасти от злоумышлений других, и при том когда он намерен опять поступать так же коварно, - выше этого может ли простираться любомудрие? Наоборот, может ли быть что-нибудь преступнее тех отношений, которые показал Саул к Давиду? Когда последним только что отражены были враги, когда народ пришел в себя, и все приносили благодарственные жертвы за победу, он замыслил убить благодетеля и спасителя, и виновника всех этих благ. И даже оказанное благодеяние не укротило этого злобствовавшего безумца, и не раз, не два, а многократно он бросал в него копье, желая убить его: таковы-то награды он воздавал ему за те опасности, которым тот подвергал себя. "И злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и копье его было в руке его, а Давид играл рукою своею на струнах. И хотел Саул пригвоздить Давида копьем к стене, но Давид отскочил от Саула, и копье вонзилось в стену" (1 Цар. 19:9-10, 18:11). Кого из людей, даже весьма привыкших любомудрствовать, не привело бы это в ярость? А этот предпочел лучше бежать, лишиться отеческого дома, быть скитальцем и беглецом, и с трудом добывать себе необходимое пропитание, чем сделаться для царя виновником убийства. Он заботился не о том, чтобы отмстить за себя, а о том, чтобы избавить врага от его страсти. Для того он и скрылся от глаз врага, чтобы ослабить гнев, охладить пыл и утишить зависть. Лучше мне, говорил он, быть в нужде и терпеть тысячи зол, чем ему быть судиму Богом за неправедное убийство. Итак, что может равняться с этой благородной и адамантовой душой, которая избрала бедность вместо богатства, одиночество пустыни вместо родины, труды и опасности вместо спокойной и безопасной жизни, чтобы только избавить своего врага от ненависти к себе? Какого озверевшего и лютого человека не заставило бы это оставить вражду и отстать от зависти? Но того жестокого и безсердечного ничто не могло заставить склониться к доброжелательству: напротив, он преследовал и всюду разыскивал того, кто не причинил ему никакой обиды, и, будучи напротив обижен в высшей степени, сделал ему вместо этого безконечное множество добра. Наконец, совершенно неожиданно он попадает в самые сети Давида. "Там", - говорится, - "была пещера, и зашел туда Саул для нужды; Давид же и люди его сидели в глубине пещеры. И говорили Давиду люди его: вот день, о котором говорил тебе Господь: `вот, Я предам врага твоего в руки твои, и сделаешь с ним, что тебе угодно'. Давид встал и тихонько отрезал край от верхней одежды Саула. Но после сего больно стало сердцу Давида, что он отрезал край от одежды Саула. И сказал он людям своим: да не попустит мне Господь сделать это господину моему, помазаннику Господню, чтобы наложить руку мою на него, ибо он помазанник Господень". (1 Цар. 24:4-7). Да будет милостив, как бы так говорит он, ко мне Бог; если бы даже я сам захотел, да не попустит Он когда-нибудь мне сделать это, да не допустит дойти до такого греха. Что может быть кротче этой души? Назовем ли человеком этого мужа, который в естестве человеческом показал жизнь ангельскую? Но этого не допустили бы божественные законы. В самом деле, скажи мне, кто бы мог скоро решиться обратиться с такой молитвой к Богу? Да что я говорю - обратиться с такой молитвой? Кто, наоборот, легко согласился бы не проклинать причинившего ему обиду? Видишь натянутые сети Давида, видишь пойманную добычу, видишь стоящего охотника, и как все понуждают его вонзить нож в грудь врага? Смотри же теперь и на любомудрие, смотри на брань, победу, и венец. Поистине, эта пещера была ристалищем, и здесь совершилась некая дивная и неслыханная борьба. Боролся Давид, бойцом-противником был гнев, в качестве награды за победу служил Саул, и судьей состязания был Бог. Брань у него была не только с самим собою и со своей страстью, но и с присутствовавшими воинами. Если даже сам он и желал показать любомудрие и пощадить обидчика, то ему следовало еще опасаться их, чтобы они не убили его в пещере, как предателя и погубителя их спасения, как человека, который спасает их общего врага. Естественно, что они могли с негодованием говорить ему: мы стали скитальцами и беглецами, лишились и дома, и родины, и всего прочего, и разделяли с тобой все тягости; а ты, захватив в свои руки виновника этих бед, думаешь отпустить его, чтобы нам никогда не иметь отдыха от этих бедствий, и стараясь спасти врага, предаешь друзей? Где же тут справедливость? Если ты пренебрегаешь собственным спасением, то пощади нашу жизнь. Тебя не огорчает прошедшее, и ты не помнишь зол, которые потерпел от него? Так хоть ради будущего убей его, чтобы нам не подвергнуться еще большим и более тяжким бедствиям. Но ни о чем подобном не думал этот праведник, а смотрел только на одно, как бы ему украситься венцом незлобия. Не так, ведь, было бы удивительно, если бы он пощадил своего обидчика, будучи наедине только с самим собою, как удивительно теперь, когда он сделал то же самое в присутствии других, и при том других - не кротких и скромных людей, а воинов, приученных воевать, приходивших в отчаяние от множества трудов и желавших несколько отдохнуть от них, и при том знавших, что разрешение всех зол заключалось тогда в убийстве врага, и не только разрешение зол, но и приобретение безчисленных благ, потому что после убийства его ничто не препятствовало перейти царской власти тотчас же к Давиду. И несмотря на то, что было столько обстоятельств, раздражавших воинов, этот доблестный муж оказался в силах победить всех их и убедить пощадить врага. Великое дело, если кто-нибудь сам побеждает собственные свои страсти; но гораздо большее, когда он может и других убедить иметь одинаковые с ним мысли. Много, конечно, есть врагов, и, по-видимому, любомудрствующих, которые, хотя сами и не допустят себе убить своих врагов, не станут, однако, препятствовать, когда последних собираются убить другие. Но Давид поступал не так; но, как бы приняв какой-нибудь залог и готовясь дать за него ответ, он не только сам не трогал врага, но и других, желавших убить его, удерживал, являясь таким образом вместо врага наилучшим телохранителем и стражем. Итак, не погрешит тот, кто скажет, что Давид подвергался тогда больше опасности, чем Саул. Действительно, он выдержал немалую борьбу, когда всячески старался избавить его от злого умысла воинов, и не так боялся бы, если бы ему самому предстояло быть убитым, как боялся того, чтобы кто-нибудь из воинов, увлеченный гневом, не погубил человека. Вот почему он и сказал в его защиту такое слово. Те обвиняли, и обвинялся спящий; защищал враг; судил же Бог, и своею силою утвердил приговор Давида. Действительно, без помощи Божией он не в силах был бы победить до крайности возбужденных воинов; но благодать Божия, соприсущая устам его, сообщала некую силу убеждения тогдашним словам его. Кто не подивится в высшей степени его великодушию и в виду этого обстоятельства, что, захватив в свои руки врага, когда тот спал, был недвижим и ничего не мог сделать, он не только сам не убил его, но удержал и других, желавших сделать это? Как же после этого должны были быть преданы ему воины, с каким расположением относиться к нему? Если бы они имели тысячи душ, то не отдали ль бы с готовностью после этого все их за своего вождя, когда они самым делом, из заботливости о враге, узнали его расположение к людям, близким ему? В самом деле, кто оказывается кротким и дружелюбным в отношении к причинившим ему зло, не гораздо ли более должен так относиться к людям, относящимся к нему доброжелательно? Не благовременно ли кто-нибудь покажет здесь, что Давид, пощадивши Саула, воздвиг более величественный трофей, нежели когда поверг Голиафа и отсек голову этому иноплеменнику? Эта именно победа блестящее той, и трофей славнее. В самом деле, там нужны были и праща, и камни, и противоборство; здесь же все совершалось мыслию, без оружия была одержана победа, и без пролития крови воздвигнут трофей. Итак, когда Давид одержал эту прекрасную и дивную победу, встал, наконец, от сна тот, из-за кого шло состязание, - Саул, и вышел из пещеры, не зная ничего о том, что с ним случилось. Вслед за ним вышел и Давид, взирая уже очами свободного человека на небо; вышел не с головой иноплеменника в руках, а с умерщвленной страстью, с обессиленным гневом, нанесши врагу тысячи ран, и спасши Саула, а настоящего врага - диавола поразив многими ударами; вышел, имея увенчанную вместе с головой и десницу, - ту десницу, которая могла извлечь чистый меч, показать Богу необагренный кровью кинжал, и удержаться против такого порыва гнева; вышел с такою же славою, с какой вышли три отрока из пещи. Как тех не попалил пламень, так и его не возжег огонь гнева; тем ничего не сделал огонь, окружавший их извне, а этот, имея внутри себя горящие уголья, и диавола, разжигавшего пещь извне - видом врага, увещанием воинов, легкостью совершения убийства, отсутствием защитников, воспоминанием о прежних бедствиях, страхом за будущее (подлинно, это разжигало более сильный пламень, нежели хворост, смола, пакля и все прочее, чем разжигалась вавилонская пещь), - не зажегся гневом и не потерпел ничего такого, что можно было бы потерпеть человеку в его положении, но вышел чистым и неповрежденным. Итак, "встал и Давид, и вышел из пещеры, и закричал вслед Саула, говоря: господин мой, царь! Саул оглянулся назад, и Давид пал лицем на землю и поклонился [ему]" (1 Цар. 24:9). Меньшей ли это заслуживает похвалы, чем спасти врага? Именно то, что тот самый, кто спас, преклоняется пред спасенным, называет царем, а себя именует рабом, и все делает, чтобы только утешить его гордость и высокомерие, утишить гнев и прекратить зависть. Но послушаем и самое оправдание. "Зачем ты слушаешь речи людей, которые говорят: `вот, Давид умышляет зло на тебя'? Вот, сегодня видят глаза твои, что Господь предавал тебя ныне в руки мои в пещере; и мне говорили, чтоб убить тебя; но я пощадил тебя и сказал: `не подниму руки моей на господина моего, ибо он помазанник Господа'. Отец мой! посмотри на край одежды твоей в руке моей; я отрезал край одежды твоей, а тебя не убил" (ст. 10 - 12). Если бы я, говорит, не был вблизи тебя, не стоял около твоего тела, то не отрезал бы края одежды. Действительно, если бы он не отрезал, то ничем другим не в состоянии был бы уверить врага. В самом деле, каким образом тот, кто после стольких благодеяний враждовал против человека, нисколько его не обидевшего, мог поверить, что другой, потерпевший обиду, пощадит своего обидчика, захвативши его в свои руки? Теперь же Давид представил несомненное доказательство своего попечения о нем, и самого врага призывает в судьи и свидетели своей заботливости, говоря: "узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее" (ст. 12). Так он был чужд высокомерия и свободен от всякого тщеславия, и только на одно взирал - на суд Божий: "да рассудит", - говорит, - "Господь между мною и тобою" (ст. 13). Сказал он эти слова, не того желая, чтобы Саул подвергся наказанию или получил казнь от него, а чтобы устрашен был напоминанием о будущем суде, - потому что он не дерзнул бы призвать всеведущего Судию и навлечь на себя осуждение, если бы не был совершенно уверен в том, что он был чист и непричастен какому бы то ни было злому умыслу. Кто не изумится, кто не удивится этой благородной и адамантовой душе (когда подумаете), что, имея право высчитать Саулу многочисленные и великие благодеяния, - так, напр., он мог, если бы хотел, сказать ему: когда нашествие иноплеменников, как бы какой потоп, готово было сокрушить все государство, когда вы прятались в страхе и ужасе, и каждый день ожидали себе смерти, я пришел, и без всякого принуждения, напротив даже, несмотря на то, что ты препятствовал и удерживал, я не стерпел и прежде всех бросился на врага, принял бой с ним и отсек ему голову; и, как бы какой стремящейся поток, отразил нашествие иноплеменников и утвердил колебавшееся государство; благодаря мне, ты владеешь царством и жизнью, а все остальные, вместе с жизнью, владеют городом, жилищами, детьми и женами; мог вслед затем указать опять другие войны, которые он вел с успехом, не меньшие первой; мог указать на то, что, несмотря на то, что Саул не раз, не два, а многократно замышлял его убить и метал копье в его голову, он не помнил зла; мог указать и на другие многочисленные дела гораздо более важные, - и однако ничего такого он не сказал, а приводит в свое оправдание только то, что случилось в тот день, говоря: "узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее". Кого не тронут такие слова? Ведь не попрекнуть его благодеяниями хотел он, а только убедить, что он принадлежит к числу любящих и пекущихся о нем, а не злоумышленников и врагов.