Творения, том 12, книга 2 - Иоанн Златоуст

Не будем же неуважительны к родителям, потому что если к ним отнесемся без уважения, то непременно придется смириться из боязни пред начальством; а если согрешая пренебрежем им, то ни в каком случае не сможем избежать укора совести; если и ее поставим ни во что и отвергнем, то должны будем исправиться из опасения пред людским мнением; если же и его не уважим, то нас и против нашей воли в состоянии будет образумить страх пред законами. Подобно тому как в том случае, когда наказываются злые, другие становятся лучше, так и в случае, когда некоторые поступают правильно, многие побуждаются подражать им. И ребенок, пока находится под руководством строгого воспитателя, не возбуждает удивления, хотя бы был скромен, хотя бы жил благопристойно, - все приписывают скромность юноши страху пред воспитателем; а когда эта надобность (в воспитателе) минует и он останется при той же чистоте нравов, тогда все вменяют ему самому и скромность предшествующего возраста. Поэтому воспитателей нужно более ценить и любить, чем отцов: от этих последних получается (просто) жизнь, а от тех жизнь хорошая. И если у тебя отец - святой жизни, не чванься: это именно и послужит для тебя к большему осуждению, когда, имея дома образец благородства, ты поведешь себя недостойно прародительской добродетели. Великое благо - в собственных добрых поступках иметь надежды спасения, потому что в тамошнем веке ни в каком случае никакой друг не заступится. Если здесь сказано Иеремии: не проси за народ этот, - здесь, где мы властны перемениться, то тем более в тамошнем веке. Таким образом похвала предкам, если мы к ней причастны, служит похвалой и нам; а если - нет, то никакого значения не имеет, навлекает даже большее осуждение. Каким именно образом - послушай: у Давида был сын Авессалом, юноша неисправимый, испорченный; он восстал некогда против отца, и, лишив его царства, дома и отечества, овладел всем вместо него; он не уважил ни природы, ни воспитания, ни возраста, ни того, что раньше получил, но так был жесток и безчеловечен, зверь более, чем человек, что, разрушив все эти препятствия, с безстыдством попрал самые законы природы и все наполнил смятением и ужасом. Ведь ему следовало бы отнестись с уважением, если не как к отцу, то как к старцу: если же пренебрег старостью, то следовало постыдиться его как благодетеля; если и не это, то как не совершившего никакой несправедливости. Но страсть властолюбия изгнала всякий такой стыд и сделала человека зверем. И этот блаженный, родивший его и воспитавший, бродил по пустыне точно скиталец и беглец, точно изгнанник, наказанный ссылкой и соединенными с нею невзгодами, а он между тем наслаждался отцовским добром. Когда обстоятельства находились в таком положении, когда и войска у него были приготовлены, и города находились под властью тирана, некто Хусий, человек добрый и друг Давида, сохранивший к нему дружбу несмотря на такую превратность времен, когда увидел, что он бродит по пустыне, разорвал одежду, посыпал себя пеплом, издал стон, горько и жалостно вскрикнул: он предложил в утешение слезы, потому что ничего сделать не мог. Он был другом не времен и не власти, но добродетели; поэтому, когда власть была утрачена, он не изменил дружбы. И вот, видя, что он так поступает, Давид говорит к нему: это - признак друга и искренно к нам расположенного, но никакой пользы нам не приносит; а что следовало бы посоветовать и предпринять, чтобы ужасы разрешились и я нашел бы какой-нибудь выход из несчастий? Сказав это, он предлагает ему такую мысль: иди, говорит, к моему сыну, надень личину друга, расстрой его замыслы и сделай недействительным совет Ахитофела. А этот Ахитофел имел влияние на тирана, был близок к нему, был искусен в военных делах, умел командовать и сражаться; потому-то Давид более боялся его, чем тирана: до того этот человек был опасен в советах. Выслушав это, Хусий повиновался, не подумал ничего малодушного или трусливого, и не сказал: а что, если меня схватят? Что, если личина моя откроется и изобличится? Что, если дело притворства обнаружится? Ахитофел хитер, - пожалуй и это он изобличит и раскроет, а я погибну задаром и понапрасну. Ничего такого он не подумал, отправился к войску и, положившись на Бога, бросился в средину опасностей. Когда же вступил в город, то, видя тирана приближающимся, подошел к нему; а тот, заметив его вдруг и будучи опьянен властолюбием, не стал тщательно расследовать его дел, но сказал с насмешкой и укором: уходи к своему товарищу! - из ненависти и великой вражды не желая даже назвать имени отца. Хусий же, нисколько не смутившись и не испугавшись, - что говорит? Когда Бог был с ним, и я стоял за него, а когда Он теперь с тобой, естественно служить тебе. Польстило это тирану и возбудило гордость, и он, ничего тщательно не исследовавши, - ведь легкомысленный человек, обойденный противниками, верит всякому слову, - вводит его в число приближенных и вписывает в число первых друзей. Все же это устраивал Бог, там присутствовавший и направлявший события. И, наконец, когда составлен был военный совет, и с разных сторон разные предлагались мнения насчет того, сейчас ли нужно действовать, или немного погодить, выступил в качестве советника, подающего мнение, тот страшный Ахитофел, и подал такой совет: пока отец твой в настоящее время смущен и напуган, мы ударим на него, и таким образом, не давши ему и мало вздохнуть, погубим; если мы теперь нападем на него, пока он не подготовлен, то нам не представится никакого труда. Выслушав это, тиран зовет и Хусия, лицемерно к нему перебежавшего, и говорит: обменяемся и с ним словом, - что случилось отнюдь не в силу человеческой последовательности, т.е. что сейчас только пришедший был так почтен, признан заслуживающим веры и удостоен совещания по таким делам, но, как я сказал, тогда Бог направлял, и трудное делалось легким. И Хусий приводится, тиран откровенно передает ему дело, и предлагает сказать, что он думает? Что же Хусий? Никогда, говорит, так не ошибался Ахитофел. Замечаешь ли благоразумие мужа? Не сразу выражает пред ним мнение, но с похвалой, - сначала удивляется ему, как подававшему удачные советы в прежнее время, и потом уже порицает настоящее его мнение, - как бы так говорит: дивлюсь, каким образом он ошибся, потому что это мнение не представляется мне соответствующим. Если мы теперь нападем, то отец твой, как обезумевший какой-нибудь медведь, будучи преисполнен ярости, отчаявшись в собственной жизни, сражаясь с пылающим гневом, не обратит никакого внимания на собственное спасение, и с великим неистовством обрушится на нас; если же мы немного помедлим, то нападем с большими силами и с большею уверенностью, без труда и легко захватим его как бы в сети и уведем. Авессалом похвалил это мнение и признал его более для себя полезным. Говорил же это Хусий с целью дать Давиду время несколько оправиться, отдохнуть и собрать войско. Устранив таким образом мнение Ахитофела, он через некоторых тайно отправленных мужей сообщил обо всем Давиду, что именно тиран одобрил его мнение, обещающее победу Давиду. Так и случилось, потому что когда бывшие с тираном немного уступили, Давид, подготовившись, напал и одержал верх. Ахитофел, который благодаря большому уму и проницательности знал, какой будет конец этому, что именно мнение то гибельно для Авессалома, не вынесши такого огорчения, ушел, надел петлю и удавился, и таким образом покончил жизнь. Итак, об Ахитофеле и Авессаломе сказано: "злоба его обратится на его голову" (Пс. 7:17), потому что наказание сошло на голову обоих. Воспользовавшийся веревкой так именно окончил жизнь; Авессалом же не повесился, но против воли повис, и не сразу умер, но как бы в темнице прежде был связан и прикреплен к дереву, и по Божию приговору, свыше произнесенному, долгое время висел, бичуемый сверх того совестью. И чтобы ты знал, что не человеческим старанием это произошло, но всецело был суд Божий, его привязали к дереву волосы, ему изменило неразумное животное, вместо веревки послужили волосы, вместо столба - дерево, вместо воина - лошак. И обрати внимание на Божие милосердие; Он оставил его на долгое время, склоняя к раскаянию, и давая возможность испытать отцовское расположение. Ведь если бы он не был зверем и не обладал каменной душой, то все это способно было бы отклонить его от несчастного безумия - (разумею) стол, за которым он имел общение с отцом в пище, дом, собрания, на которых обменивался разговорами, и все другое, откуда могло последовать примирение для него, совершившего такое смертоубийство. Кроме этого, и нечто другое в состоянии было его смягчить. Он именно слышал, что (отец) скитался как изгнанник и беглец, что он вытерпел крайние беды. Как же ему было не понять, что даже в случае победы ему, проклятому и преступному в самом торжестве, пришлось бы вести жизнь самую бедственную? И в довершение этого, отец был стар и близок к ожиданию - протянуть короткое лишь время. Где теперь оплакивающие его бедственность? Какой бедственности это не тяжелее, какой болезни, какой печали? Однакож ничего такого не сказал самому себе этот праведник, не пришел в отчаяние, не восстенал, говоря: хорошее же я получаю возмездие, я - упражнявшийся в законе Его день и ночь, после такого достоинства ставший всех унизительнее, пощаженный врагами и отданный в руки необузданного сына! Ничего такого он не сказал, не подумал, но все переносил с благоразумием, одно только утешение случившемуся имея в убеждении, что это случилось с ведома Божия. И как три отрока, находясь в пещи, говорили: "Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся" (Дан. 3:18), и если бы кто сказал им: с какою надеждою умираете? чего ожидая, на что надеясь после смерти, после этого огня? нет надежды на воскресение, то услышал бы от них, что для нас в том заключается величайшее воздаяние, что умираем за Бога, - так точно и он то считал величайшим для себя утешением, что Бог, зная это, не воспрепятствовал. И если любящий тысячи раз готов потерпеть смерть за любимую, хотя бы после смерти ничего от нее не ждал, то много более мы должны переносить это не в ожидании царства, не в какой-нибудь другой надежде на будущие блага, но для самого Бога, потому что Ему приличествует слава во веки веков. Аминь.