Есть! - Анна Матвеева

Венеция молчит. Лишь изредка вспоет шальным гондольером. «Санта-Лючия, Санта-Лючия…»

«К середине жизни, – думает Геня, – почти все люди впадают в самодовольство. Как сложно жить – и не хвалить себя! А если ты писатель, если всерьез почитаешь умение складывать слова за талант, – без самохвальства попросту умрешь. Чужие похвалы в хозяйстве тоже пригодятся, но разве можно их сравнить с высоким чувством любви к себе?»

«Между тем, – думает Геня, – иногда на целый роман приходится всего одна хорошая строчка: «Запретный поп сладок». По мне, этого достаточно, чтобы читать книгу, – раскопаешь лишнее, улыбнешься над верным словом и получишь то, что хотел».

В небе веницейском Геня видит инверсионный след самолета – белую лыжню в голубых воздушных снегах. Геня уходит все дальше и дальше от Местре, Еки Парусинской, от кухни и телевидения – это и есть благородное расстояние, соответствующее дуэльным правилам.

Аромат Венеции равен запаху тела престарелой красотки, все еще не изверившейся в своих силах. Лживые комплименты и умелые косметологи держат старушку на поверхности – лишь бы не утонуть в тухлой воде, куда, впрочем, так или иначе ведут все дороги. На дне грязных венецианских каналов горбятся старые кресла, киснут оброненные фотоаппараты и грустят потерянные кольца. Венеция пахнет напомаженной старостью, медлящей пред последней дверью, – но к этому запаху вдруг добавляется новый. Так пахнет чуточку залежавшийся шоколад.

У Гени – лисий нюх. Она чувствует запах за секунду до того, как он должен появиться. Стареющий шоколад, металлический привкус фольги, горькая память о сладком прошлом. Навстречу Гене идет Тот Самый Человек, переодевшийся в итальянца. В глаза бросаются длинный шарф, темные очки и чистые ботинки. А запах – прежний, и Гене он по-прежнему нравится.

Смешно смотреть, как Тот Человек проходит мимо, изображая, что не узнал свою Евгению. Однажды в пляжной библиотеке, куда ссылаются прочитанные тома со всего мира, Геня обнаружила свою собственную книгу с автографом. Похожее чувство! Все чувства в конце концов похожи.

Ека заканчивает готовить триумфальный русский обед – получилось все, кроме драников, в которые по какому-то жуткому недоразумению угодила горькая картошка. На вкус эти драники – как сок из гнилого зуба, к тому же чужого. Ека снова чистит картофель, кожурные тесемки гипнотизируют зрителей. Ека упорна и упряма, как Колумб, и она всегда будет лучшей. Именно Ека, можно сказать, победила в этой дуэли – не важно, состоялся поединок в реальности или все это только приснилось.

Геня Гималаева выходит к небольшой площади. Там – вечнозеленый памятник. Неизбежный мужик на коне, с живой чайкой на шляпе.

«Почему среди гениальных поваров так редко встречаются женщины?» – думает Геня.

Ей нечего делать в Венеции – старой и душной, как посторонняя бабушка.

Все готово. Ека ставит на стол тяжелое блюдо с золотистыми драниками. Соус из копченого угря, хрена и сливок. Слезливая рулька и лоснящаяся жаркая кукуруза. От шанежек идет такой аромат, что посетители начинают брать кухню штурмом. Ека одерживает сокрушительную победу и получает сразу четыре предложения руки и сердца от Марио, Джанлуки, Альфонсо и Луиджи. Массимо не смог вымолвить ни слова, и от его имени высказывается мама Аннунциата. Ека хохочет, но даже сквозь смех и слезы смотрит на часы и проверяет телефон.

Геня Гималаева забирает вещи из номера, оплачивает счет при помощи растрепанной помощницы Луиджи и садится в первый поезд до аэропорта.

Билет в один конец до Москвы – лучше, чем ничего. В Москве можно будет сделать кратковременный привал, сходить в музей или просто покрутиться в метро на кольцевой линии, просыпаясь от громких объявлений и резких торможений вагона.

В самолете Геня будет сидеть напротив воздушного выхода – и думать: «Это выход!» За окном аэропорта остывает приземлившийся самолет, похожий на усталую птицу. Это выход – в очередной раз начать новую жизнь или вернуться к старой. Перечитать такую любимую в детстве книгу.

Через пятнадцать минут начнется посадка в самолет, вылетающий рейсом до Москвы. В художественном фильме сейчас в зал непременно ворвался бы главный герой, чтобы найти потерянное счастье и отправиться вместе с ним к счастливому будущему. Геня жалеет, что она – не в фильме.

Мимо проходит темно-синяя стюардесса, юная со спины, но с безвозвратно погасшим лицом.

Рядом с Геней Гималаевой сидит приятная дама и смотрит на нее немым восхищенным взглядом.

Вообще-то Геня привыкла к таким взглядам – дебют восторга разыгрывается как по нотам у всех телезрителей одинаково (если вы все еще не верите в Бога, стоит задуматься о том, почему все наши эмоции так похожи). Дама, которая восхищается Геней, – шарман, шарман! Будь Геня мужчиной, она закатала бы ее в ковер (удостоверившись, впрочем, для начала, что ковер этот надлежащим образом вычищен и вообще шелковист) и увезла бы в далекую страну, где жители в состоянии оценивать красоту женщин, ковров и необычных поступков.

Но Геня, к счастью, не мужчина, а потому искоса смотрит на восхищенную даму – и сама восхищается ножками в чулках, пухлыми щечками, аккуратно выросшим носиком (а ведь у некоторых девочек вырастают такие шашнявы!) и губами, которые вырезаны как будто фигурными ножницами. Культурный, но злой человек обязательно заметил бы, что в милой внешности дамы есть что-то субреточье, белошвейкино. Даже если здесь не гуляли голубые крови, все равно дама получилась милой и особенной, как девичий портрет на бабушкиной шкатулке (папа, помнится, говорил маленькой Гене, что девочку со шкатулки зовут Верочкой).

– Вера Ивановна, – представляется дамочка, а Гене представляется, что шкатулка внезапно заговорила. У этой Верочки Ивановны завидно белые зубки. – Я хотела спросить, вы извините, что я так на вас таращусь…

– Да ладно, – машет рукой Геня, – я привыкла.

– Конечно, конечно, – Верочка Ивановна вспыхивает и становится похожа на розу. Глупо теперь спрашивать… Конечно же это вы – Евгения Ермолаева?

Геня Гималаева так редко слышит свое настоящее имя, что вначале хмурится, а потом изумляется. Оказывается, Верочка Ивановна не из компании телевизионных поклонниц, она по другому ведомству.

Словно для того чтобы подтвердить Генины мысли, Дама со шкатулки открывает стеганую (прелестную! прелестную!) сумочку и достает из нее вусмерть зачитанный роман «Больное». С задней странице обложки на Геню с вызовом смотрит фотография девушки, почти не умевшей готовить.

Верочка Ивановна с благоговением сличает портрет с оригиналом.

– Да, это вы! Это вы! Боже, как я счастлива!

Она смеется неожиданно гулким, не по формату, смехом и сует книжку Гене в руки:

– Пожалуйста, подпишите! Знаете, мне ваша книга жизнь спасла!

– Не вижу следа от пули, – обескураженно шутит Геня. И получает новый заряд гулкого смеха.

– Я ее наизусть знаю, – говорит Верочка Ивановна и начинает громко цитировать давным-давно написанные и забытые Геней строки.

Но еще громче звучит глас невидимой итальянской женщины, приглашающей пассажиров, вылетающих в Москву, пройти на посадку.

– Я живу в Москве, – щебечет Верочка Ивановна, поднимаясь с места и оказываясь значительно меньше ростом, чем предполагалось. – Я хочу спросить, почему вы больше не пишете? Где новые книги?

Верочка Ивановна смотрит на Геню Гималаеву с упреком, как будто это она прокатила ее со свиданием, обманула с жизненным счастьем и ограбила майской ночью в пустынном переулке. Верочка Ивановна смотрит на Геню так, что у Гени начинают подергиваться губы и вместо посадочного талона она вручает стюардессам свой так и не очнувшийся мобильный телефон.

К счастью, место Верочки Ивановны оказывается в хвосте самолета, а Геня сидит, как всегда, ближе к крылу. Она пристегивает ремень, выслушивает лекцию про кислородные маски и аварийно-спасательные выходы и откидывается в кресле, забыв о том, что нужно привести его спинку в вертикальное положение.

И когда самолет готов к взлету и ждет своей очереди на полосе, из сумки Гени Гималаевой доносится громкий и страшный вопль телефона. В сумке закрыт маленький Остап Бендер, он и поет оттуда свою вечную песню.

– Все электронные устройства должны быть выключены! – шипит Генина соседка по креслу, огненноволосая синеглазая женщина.

Геня не успевает подумать, на кого она так сильно похожа, она не успевает ответить на призыв Остапа, зато успевает отключить телефон и достать из сумки ветхий блокнот.

Она пишет красивым почерком отличницы первую строчку:

«Ресторан держат четыре брата».

Она пишет. Рыжая соседка мелко крестится – словно вышивает крестиком по лицу. Самолет летит в облаках.

Эпилог

Павел Николаевич Дворянцев сидел за столиком итальянского ресторана «Ла Белла Венеция» и осмыслял поданное ему блюдо. Это было очень простое блюдо – дорада с картофельным пюре. Блюдо было настолько простым, что над ним хотелось основательно подумать. Дорада была подана на стол без единой косточки – будто такой она и родилась, и плавала, и угодила на кухонный стол к поварам.