Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

между Флоренцией и Венецией. Нам достаточно было знать, что оба живы-здоровы, и большая часть тех немногих фраз, что мы посылали с этими посредниками, в итоге ограничивалась одним и тем же привычным набором: ниспошли Вам Господь благодать, да хранит Вас Бог от всякого зла, да вознаградит Вас Бог и так далее. Негусто для любовного воркования.

Осенью двадцать девятого года одна из таких записок наконец-то принесла мне весть о его возвращении. Надвигалось Рождество, дул студеный ветер, и я поддела под юбку самые толстые шерстяные чулки. Мы встретились тайно в темном уголке церкви Санта-Мария-Новелла, под сводами, где когда-то звучали проповеди брата Леонардо Дати[80], а мне вдруг представились тени десяти молодых людей вроде меня самой, семи девушек и трех юношей, некогда обретших здесь спасение от чумы и смерти[81]. С Донато я не виделась и не говорила с того лета в Теренцано, и, кстати, не сказала бы, что тогда мы успели что-то обсудить, поскольку, встречаясь в полях, тотчас же, не теряя времени, бросались яростно заниматься любовью, а после ошеломленно глядели друг на друга, не говоря ни слова.

В огромной церкви, едва освещенной мерцающими свечами, под фреской с гигантским распятием кисти мастера Мазо, мы могли лишь держаться за руки, прячась за колонной от глаз монаха, который расхаживал по нефам храма, предупреждая именно такие тайные греховные свидания, которые, как всем известно, несмотря ни на что, вершились прямо у него под носом. Донато был много выше меня, низенькой и располневшей, к тому же я прятала лицо под капюшоном, опасаясь, что тоска и одиночество сделали меня еще уродливее. Короче говоря, совсем не той Ифигенией, что отдалась ему в овраге.

Я молчала, да и в любом случае ничего не стала бы рассказывать о своей беременности и потерянном ребенке; об этом ему не суждено было узнать. А сам Донато вполголоса бросал лишь отрывистые, взволнованные фразы. Он не забыл меня, он любил меня и хотел бы вернуться, чтобы жить со мной, но прежде должен был открыть мне одну тайну, которая тяготила его душу и которую он не мог больше держать в себе. Узнав о ней, я вольна буду решать, как поступить, он все поймет и готов меня отпустить. Я ничего не поняла и даже немного испугалась такого вступления.

Донато рассказал, что не мог вернуться и просить моей руки, потому что он уже был женат в Венеции и растил сына. В этот миг я почувствовала, что мир вокруг меня рушится, закачались даже могучие колонны. Он говорил, но я уже не слушала, пока, как это часто бывало со мной в трудную минуту, не ощутила внутри нечто. Оно твердело, росло, обретало силу и наконец определилось. Прервав Донато, я уверенно произнесла несколько слов. Этим распятием на стене я поклялась, что навеки буду принадлежать ему, а он – мне, пока смерть не разлучит нас. Плевать на время и расстояние, на другую женщину или множество других женщин. Однажды он вернется, и если будет на то Божья воля, я его дождусь. Потом стиснула его руку и вышла, не оборачиваясь и не дожидаясь ответа.

Мать и братья по-прежнему донимали меня, пытаясь подобрать удачную партию, но я рушила все их планы, даже не пытаясь казаться более чудной или строптивой, чем была на самом деле. Мне вполне хватало быть собой, чтобы женихи немедленно испарялись, к вящей ярости матери и братьев. Не злился только мой бедный отец, который, должно быть, понимал и любил меня, лелея давнюю мысль, осенившую его у костра в тот летний вечер. Он и представить себе не мог, что мечта его уже сбылась, что я считала себя тайно обвенчанной с Донато, принадлежа ему телом и душой, и да, готова была поклясться в этом даже перед Богом, ибо Бог видит все. И если мы в один прекрасный день вошли вместе в церковь, священнику оставалось бы только благословить нас и скрепить нашу нерасторжимую связь.

С тех пор я видела Донато лишь раз, десять лет спустя, в 1439-м, два года назад. За это время наша переписка понемногу сошла на нет, а в какой-то момент и вовсе почти замерла. Но я и не нуждалась в тайных записках: Донато был в моем сердце, он стал той тайной, что давала мне силы и дальше жить в родительском доме, защищая свою независимость, свой статус незамужней женщины, не желающей, чтобы ее заставляли против ее воли, в интересах семьи, выйти замуж за незнакомца или быть насильно упеченной в монастырь. Но бедный мой отец умер, а мать и братья просто перестали мне досаждать. Признав меня самой самостоятельной и здравомыслящей из женщин в доме, они оставляли на меня все текущие дела, а в дальнейшем и тягостное общение с арендаторами. Уезжая, доверяли мне получать их письма, составлять ордеры и доверенности, собирать долги, проверять бумаги в конторе нотариуса при Бадии и, наконец, одну из самых трудоемких обязанностей: подачу документов в конторы при палаццо Синьории и цехе суконщиков, особенно в налоговом и кадастровом управлениях. Эти задачи я выполняла с неизменным терпением и упорством, заставлявшим отступить даже самых упрямых и мерзких бюрократов.

Каждое дело я вносила в тетрадь, старательно вклеивая туда все расписки и квитанции. Что и говорить, теперь я была куда свободнее, чем раньше. А главное, вольна была ходить без сопровождения, и не только в церковь. Чтобы никого не возмущать и не раздражать, я притворялась замужней женщиной или вдовой, облачаясь в длинное строгое платье-чоппу, темный, без всяких украшений плащ с капюшоном и мягкие туфли вместо пьянелл на высокой подошве, предпочитая удобно ходить, а не казаться выше ростом. Возможно, увлекшись переодеваниями, я и впрямь стала походить на монашку.

Я также взяла на себя заботы о семье, что братья считали главной моей обязанностью. Но мне это было в радость, ведь здесь никто мной не помыкал, я сама была себе хозяйкой, проявляя все свои таланты и всю свою мудрость. Дом, как говорил Аристотель, это маленькая республика, и я ею управляла. Будучи в добром расположении духа, братья даже хвалили меня, пускай и по-своему: наивысшей похвалой, обращенной к женщине, было для них то, что она похожа на мужчину и наделена мужскими добродетелями.

Эти их похвалы я принимала молча, с полуулыбкой, хотя, по правде сказать, во мне клокотала ярость. Как же так? Выходит, все мои усилия нужны, чтобы сравняться с мужчиной, быть его бледной