Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

соединяются с моими, а наши тела сливаются, пока наконец, утоляя огонь страсти, не проливается живительная влага.

Все следующие дни мы продолжали тайно встречаться в полях. В траве, под солнцем, мы занимались любовью – молча, не говоря друг другу ни слова. Я, абсолютно бессознательно, была безгранично благодарна ему за то, что он взял меня, освободив от бремени девственной чистоты, от одержимости браком и пресловутого семейного долга. Со мной такое случилось впервые, но это было прекрасно, и никаких угрызений совести я не испытывала. Все растаяло, как снег на солнце. И мне было уже все равно. Я хотела сама выбрать мужчину – и выбрала его. Мужики говорят, что, мол, берут себе жену, значит, и мы, женщины, имеем полное право брать себе мужа. Так что однажды я выйду замуж за Донато и ни за кого другого.

Донато должен был вернуться в Венецию и вскоре уехал, коротко распрощавшись. Нас же ждала Флоренция. Потянулись худшие месяцы в своей жизни, и не только из-за отсутствия Донато и всяких новостей от него. Подумать только, какой дурой я была, отдавшись ему, ни капли не зная ни его, ни жизни, ничегошеньки! Рыдая в три ручья, я отправилась на исповедь в Сан-Марко, поскольку место это восхитительно: взять хотя бы все эти благостные росписи фра Анджелико. Так вот, пошла я к одному монаху, которого все почитали святым, и хотя он, грозя самыми страшными адскими карами, в конце концов отпустил мне грехи, но прежде заставил в подробностях описать тот первый раз: как я растянулась на травке и какие части тела оголила, притворяясь уснувшей, а на самом деле прекрасно осознавая, что за мной наблюдают. В итоге он сурово пророкотал, что я запятнала себя наигнуснейшим преступлением, превзошедшим даже грех Евы, введя невинного человека в смертельное искушение похоти и тем самым обрекая его на опасность вечного проклятия души. Короче говоря, опять во всем была виновна я. И, конечно, еще Евино яблоко, несущее на себе груз вины за все остальное человечество.

Отпущение грехов не принесло мне покоя. Я стала опасаться, что беременна, и так оно на самом деле и вышло, поскольку в должный срок месячные не пришли. Ребенок от Донато. Я должна была ликовать, но мое счастье обернулось проклятием. Представляю, что бы началось, прознай об этом моя мать… Меня заперли бы на чердаке, чтобы скрыть семейный позор от соседей, ну а уж после родов, если не помру, что было вполне вероятно, ребенка несомненно подбросили бы под своды Лоджии дель Бигалло, на попечение Общества призрения: разумеется, строго анонимно. Что до меня, наверняка сбылась бы угроза, прозвучавшая, даже не слишком завуалированно, когда провалилось мое последнее брачное предприятие: дочь эта, как теперь совершенно ясно, не создана для мира и посему станет затворницей в монастыре, где отныне сможет искупать свои грехи, обретя истинное счастье и став невестой Господней.

Я всячески пыталась скрыть свое состояние, объясняя очевидные недомогания, вроде головной боли, нездоровый блеск глаз, вздутие живота и тошноты, самыми невероятными причинами, хотя, думаю, мать все-таки что-то заподозрила. Но главные мои мучения были не телесного свойства: я ощущала жгучее одиночество, мне не с кем было поговорить или утешиться. В этом уединении, вполне тянувшем на прелюдию моей монастырской участи, я обрела истинный покой, вверив себя молитве и Пресвятой Деве Марии, женщине и матери. Лишь она одна способна была понять отчаяние девушки, носящей под сердцем живое существо, пускай и плод греха, но все же творение Божье, которое я вверяла ей, ее объятиям, умоляя простить за мое прегрешение, ибо согрешила я не из злого умысла, а исключительно по любви, и она, умевшая читать в наших сердцах, это знала. Если же младенцу суждено было родиться, то, стало быть, на то воля Божия. И вообще, что бы со мной ни приключилось, все делалось Его волей, и я ее принимала.

Однако воля Господня проявилась иначе. Дождливым октябрьским днем, запершись в своей комнате, я каталась по полу, корчась от мучительной боли. Было ли это божественной карой за мои грехи или за грех первородный, участь такой женщины, какой была Ева? О, если бы мужчины могли хоть на мгновение почувствовать боль, которую чувствуем мы, если бы они могли разделить ее с нами, возможно, они поняли бы нас лучше. В редких промежутках между спазмами, открывая глаза, я впивалась взглядом в висящий на стене образ Мадонны Импрунетской, словно припадая к подолу ее чудотворного облачения, и беззвучно шептала обет: если я буду спасена ее рукой, то однажды в свою очередь помогу девушке или женщине, посланной мне провидением в таком же состоянии крайней опасности и отчаяния.

Внезапно нутро мое сотрясли страшные конвульсии, а на бедра хлынули теплые струи, принесшие изнеможение и освобождение. Мне удалось сдержать крик, чтобы никто не встревожился и не примчался на помощь, но сознание покинуло меня. Очнувшись, я обнаружила, что лежу на полу в луже темной крови, а рядом – маленький недвижный комочек, крошечная жизнь, которую я в себе носила. Измученная и бледная от потери крови, сломленная безмерностью душевной боли, я собралась с силами, вымылась, вытерла пол, застирала юбку и белье, и никто ничего не заметил.

Через пару месяцев, когда я в сопровождении служанки направлялась в церковь, меня перехватил еврей-ростовщик Аарон, к которому частенько обращались братья. Уж и не знаю, как он ухитрился на столь кратком пути, воспользовавшись моментом, когда служанка отлучилась в какую-то лавку, поговорить со мной и вложить в руку записку. То был друг и корреспондент Донато, а записка, пришедшая из Венеции, предназначалась мне. Пожелай я написать ответ, можно было рассчитывать на абсолютную честность и преданность Аарона. Склад его находился в конце улицы Ваккеречча, по соседству с ювелирной лавкой. Еврей исчез так же внезапно, как появился. Мои ноги дрожали, а голова отказывалась воспринимать божественную литургию в маленькой церкви, куда мы тем временем дошли. С колотящимся сердцем, сжимая в руке заветную записку и не понимая, куда ее спрятать, я убедила служанку скорее вернуться домой, поскольку обратный путь вдоль лавок мог затянуться до бесконечности.

Так наша связь возобновилась: далекие возлюбленные, как пели в старину трубадуры. Правда, настоящей перепиской ее не назовешь, поскольку Донато этого не хотел. Он посылал записочки с сургучной печатью, составленные простым шифром, который Аарон научил меня читать. Письменных ответов от меня Донато тоже не принимал, я диктовала все необходимое Аарону, и после мое послание слово в слово передавал курьер, сновавший