Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942 - Альбер Камю

сочные, липнущие к пальцам плоды украшали столы: фиги, персики и груши, которые жадно поедались в перерывах во время молотьбы. А как пришло время собирать урожай винограда, небо затянуло тучами. С севера потянулись черные молчаливые стаи скворцов и дроздов. Для них маслины были уже в самый раз. После того, как птицы улетели, маслины собрали. Во второй раз проросли зерна пшеницы. Огромные облака, также пришедшие с севера, прошли над морем и землей, пригладили морскую поверхность и оставили ее ровной и прозрачной, как стекло, под хрустальным небом. В течение нескольких дней по вечерам вдали вспыхивали зарницы. На землю пали первые заморозки.

Тут-то Мерсо и слег впервые. Плеврит продержал его взаперти целый месяц. Когда он поправился, деревья на склонах Шенуа, тянущихся до самого моря, покрылись цветами. Никогда еще ни одна весна так его не трогала. В первую после выздоровления ночь он долго шел по полям до того места, где спала Типаса. В тишине, населенной шелковыми звуками неба, ночь, как молоко, изливалась на мир. Мерсо шагал по прибрежным скалам, проникаясь задумчивым великолепием ночи. Море, полное лунного света, бархатистое, похожее на изворотливого зверя, тихонько посвистывало. Оно виднелось чуть ниже, полное лунного света и бархата, гладкое и податливое, как зверек. В этот час одинокому, безразличному ко всему и к себе самому Мерсо показалось, что он достиг наконец того, что искал, и что наполнявший его покой родился из терпеливого забвения себя самого, которого он добивался и достиг с помощью этого горячего мира, без гнева отвергавшего его. Он легко ступал по земле, шум его собственных шагов казался ему чужим, то есть если и знакомым, то в той же мере, в какой знакомыми были шорохи зверьков в зарослях мастиковых деревьев, шум прибоя или биение ночи в глубинах неба. И точно так же ощущал он свое тело, как бы со стороны, так же как теплое дыхание весенней ночи, запахи соли и гниющих морских водорослей. Его метания по свету, настоятельные поиски счастья, страшная рана Загрея, эта мешанина из костей и мозга, тихие часы, проведенные в «Доме, предстоящем Миру», жена, собственные надежды и боги, – все это встало перед его внутренним взором, но так, будто это была какая-то история, которой Мерсо неизвестно почему отдал предпочтение, одновременно чужая ему и тайно близкая, любимая книга, которая льстит и подтверждает самое затаенно-сердечное, только вот написанная кем-то другим. Впервые в его ощущениях была дана только одна реальность – реальность страсти к риску, жажда силы, инстинктивное сознание своего родства с миром. Избавившись от гнева и ненависти, он не знал и сожаления. Сидя на скале, чье щербатое лицо Мерсо ощущал под своими пальцами, он смотрел на море, молчаливо вздымающееся в лунном свете. Думал о лице Люсьены, которое ласкал, о ее теплых губах. На ровной поверхности воды, как масло, растекалась долгими блуждающими улыбками луна. Вода, должно быть, была теплой, как губы женщины, податливой и готовой раскрыться навстречу мужчине. По-прежнему сидя на скале, отдавшись молчаливому восторгу, в котором переплелись надежда и отчаяние, неотделимые от человеческой жизни, Мерсо почувствовал вдруг, насколько близки счастье и слезы. Все понимающий изнутри и с внешней стороны, разъедаемый страстью и невозмутимый, Мерсо понимал, что сама его жизнь и судьба завершаются здесь и что все его усилия отныне будут направлены на то, чтобы приспособиться к этому счастью и лицом к лицу столкнуться с его ужасной истиной.

Он почувствовал настоятельную необходимость отдаться морской стихии, потерять себя и заново обрести, поплыть по лунной дороге, пролегающей по теплой воде, чтобы умолк голос прошлого и родился хорал счастья. Мерсо разделся, спустился по скалистому обрыву вниз и шагнул в море. Оно было теплое, как человеческое тело, вода струилась вдоль рук, льнула к ногам, цепко заключая их в плен. Он поплыл под немым живым небом, выбрасывая то одну, то другую руку вперед и чувствуя, как мускулы спины задают ритм его движению. Всякий раз, как Мерсо выбрасывал руку вперед, повсюду разлетались серебряные капли, и он воображал, что это великолепные семена будущего урожая счастья. Затем рука погружалась в воду и, как мощный лемех, трудилась, разламывая надвое воды, чтобы почерпнуть в них новую опору и надежду. Его ноги, молотя по воде, порождали пену и шум, странным образом так отчетливо разносящийся по молчаливой ночи. Чувствуя собственную силу, ритм продвижения, Мерсо испытал восторг, он плыл все быстрее и вскоре был уже далеко от берега, один в ночи и в мире. Но вдруг подумал о бездне, разверзшейся под его ногами, и поплыл медленнее. Все, что было под ним, влекло его, как лик неведомого мира, как продолжение этой ночи, которая возвращала его самому себе, как сердце из воды и соли еще не изученной жизни. Им овладело опасное искушение, с которым Мерсо тут же справился, к большой телесной радости. И поплыл еще быстрее дальше. Испытав блаженную усталость, повернул к берегу. Но в эту минуту попал в холодное течение и был вынужден замедлить темп, лязгая зубами и не справляясь со своим телом. Этот сюрприз, преподнесенный ему морем, восторгал его; ледяной холод пробирал до костей и обжигал, как любовь неведомого бога, лишал сил. С трудом добравшись до берега, Патрис стал одеваться, стуча зубами и смеясь от счастья.

На обратном пути ему стало плохо. С тропинки, которая вела от моря к дому, ему был виден скалистый выступ, гладкие колонны в окружении развалин. Как вдруг все закружилось, и Мерсо оказался лежащим в зарослях мастики, чьи поврежденные листья источали аромат. Шатаясь, добрел он до дома. Его тело, незадолго до того вознесшее хозяина до пределов радости, теперь погружало его в отчаяние. Боль угнездилась в желудке, глаза слипались. Патрис приготовил чай. Но кастрюля, в которой он подогрел воду, оказалась грязной, и чай получился омерзительным. И все же он его выпил, перед тем как лечь. Снимая обувь, Мерсо взглянул на свои руки, от которых отхлынула кровь, и заметил, что у него никогда прежде не было таких ногтей: очень розовых, отросших и загнутых. Они придавали рукам вид чего-то уродливого и нездорового. Его грудь словно сжало тисками. Он закашлялся, слюна была обычного цвета, хотя во рту остался привкус крови. В постели его затрясло. Мерсо чувствовал, как дрожь пробирается от кончиков пальцев на ногах к плечам и, подобно струйкам ледяной воды, обдает их, зуб не попадал на зуб, простыни казались влажными. Дом как будто раздался, увеличился в размерах, знакомые звуки разносились по нему, уходя