Лунный парк - Брет Эллис

Спустя четыре недели после того, как Робби официально объявили пропавшим без вести, исчез Эштон Аллен.

Джейн покинула округ Мидленд и переехала на Манхэттен, так поступил и я.

Она хотела развестись, и обсуждать тут было нечего, но кое-что мне открылось. Я не знал, что незадолго до событий Джейн приобрела для нас дом в Амагансетте или что она уже запланировала изрядное путешествие в Лондон на рождественские каникулы, которое должно было стать сюрпризом (и теперь, конечно, отменилось). Летом, когда я приехал в округ Мидленд, я не обратил внимания на тот факт, что Джейн рассчитывала на долгую счастливую жизнь со своим мужем. Она действительно хотела, чтоб у нас с ней все получилось. Ей бы следовало знать: мне что в лоб, что по лбу.

Могла бы и догадаться: приехал я совсем не из-за нее, а просто пытался найти место, где можно было бы собраться с силами жить дальше.

Бракоразводный процесс потряс меня своей бессмысленностью, поскольку, прежде всего, мы вообще едва ли были женаты. Но на нем настаивал ее адвокат. Джейн требовала полного разрыва отношений, чтобы нас больше ничто и никогда не связывало. Я был готов согласиться на ее условия: никаких контактов с ней или с Сарой. Меня это угнетало, но я объяснил своему адвокату, что наша позиция – принимать любые условия. И вот теплым дождливым утром следующего апреля я встретился с адвокатами обеих сторон (мужчинами, которым мы платили по шестьсот долларов в час, чтоб они помогли нам расстаться окончательно и бесповоротно) в офисе в Эмпайр-стейт-билдинг. Я извинился за опоздание, оправдываясь, что «никогда еще здесь не был». Когда я сказал это, в комнате повисла многозначительная пауза. Рукопожатия, натянутые улыбки. Из-за героина, который я теперь употреблял ежедневно, мне сложно было удерживаться в сознании. Кто-то спросил, может ли «затруднить» процедуру отсутствие добрачного контракта, и слова эти донеслись до меня, как будто все мы находились в эхокамере. Нет. Наш сын пропал, поэтому термин «опекунство» даже не всплывал. От алиментов Джейн отказалась. Мой адвокат монотонно совершил все необходимые ходы. Джейн похудела, она не сказала мне ни слова, что заставило меня вспомнить то время, когда мы были близки настолько, что могли закончить начатое другим предложение. Мне хотелось сказать ей, что все еще люблю ее, но она не стала бы меня слушать. Джейн все крутила прядь волос за ухом, раньше я никогда не замечал у нее этого жеста, но за сорок пять минут, проведенных в офисе ее адвоката, других я не видел. Находились мы так высоко, что мне пришлось сосредоточиться на широком дубовом столе, чтоб голова моя не закружилась до обморока. Окно представляло собой фотографию города с высоты птичьего полета. Я раздумывал, не перебраться ли в Европу, и тут спросил себя: почему мы с Джейн прячем голову в песок? Но тут же все и закончилось. Бумаги были подписаны. На выход я проследовал первым. Я нажал кнопку лифта, и, чтобы не расплакаться, мне пришлось крепко сжать челюсти. Дабы подбодрить себя, я сунул руку в карман плаща и потрогал притаившийся там пистолет, без которого я теперь из дому не выходил. На Пятой авеню я еле поймал такси, чтоб оно отвезло меня на Тринадцатую стрит, в квартиру, куда я впервые вселился весной 1987 года, будучи молодым, знаменитым писателем, и не знал ничего, кроме удачи, неотступно сдувавшей с меня пылинки, в дом, где я бывал во всех возможных состояниях и настроениях, в то место, где слава казалась отличной штукой, а вспышка экспонометра была единственной путеводной звездой. Теперь я жил с молодым скульптором по имени Майк Грейвз (он был на двенадцать лет меня моложе), который кочевал между квартирой на Тринадцатой стрит и своей студией в Вильямсбурге. Я вписался в отношения, не понимая, что делаю и кто мне нужен, и, думаю, с его стороны ситуация была схожей, во всяком случае я надеялся, что это так. В нем были злость и решимость, на которые я отвечал мягкой снисходительностью, и мне нравилось, как он изгибался подо мной и как проводил пальцами по шрамам на моей ноге, и он был нужен мне по утрам, когда летнее солнце пробуждало меня от кошмара и, скрючившись в кровати, я хватал его за руку и стонал и звал сына.

Я отпустил такси на Третьей авеню, в квартале от моего дома, и загреб в «Киль» купить Майку специальный шампунь, который он держал у меня в ванной. В магазине Элтон Джон пел из колонок «Сегодня спас мне кто-то жизнь», и с этой песней в голове я вышел на Третью авеню. Отец любил эту песню, и однажды летним вечером 1976 года мы ехали по Вествуду, и отец спросил меня двенадцатилетнего, кто это поет, и когда я ответил, он сделал погромче, и я очень порадовался, что ему нравится эта песня. На выходе я столкнулся с однокашником по колледжу, который переехал на Манхэтген в один год со мной и только что второй раз развелся. (Эта жена ушла от него к какому-то бейсболисту из «Метз», и я смутно припоминал, что вроде бы даже читал об этом.) Он был загорелый, с заметной сединой, и мне вдруг стало стыдно, что днем раньше в центре «Эйвон» в «Трамп-Тауэр» я покрасился в брюнета. Он читал об исчезновении моего сына (он прямо-таки взял меня за руку и сказал, что глубоко сожалеет о случившемся, а ведь мы были едва знакомы) и, когда я ответил на парочку его вопросов, заметил, что речь у меня замедленная. Пытаясь что-то объяснить, я стал бессмысленно жестикулировать. Когда-то он сам проходил курс реабилитации, мы наскоро обменялись впечатлениями, и он поспешил удалиться, сообразив, конечно, что я обсаженный. Последним, что он сказал, было: «Ну что ж, может, в следующий раз?» И я пошел в гастроном через дорогу, где купил «Пост», в этой газете я ежедневно читал свой (и Робби) гороскоп (верьте чайным листьям, избегайте трагедий, не обращайте внимания на пентаграммы, следите за подсказкой, примиритесь с будущим, возможны возгорания, пробудись, спящий). Трюхая потихонечку к дому, я остановился на полпути и обернулся. Кто-то сзади еле слышно напевал.

Песня была настолько знакомой, что я вздрогнул. Только улегшись в своей пустой квартире, я сообразил, что это было «На солнечной стороне улицы».

И я приплыл в средоточие мягкости, вокруг теснились в рамках фотографии Робби, вырезанные мной из газет и журналов, сообщавших о его исчезновении. Это суровое напоминание о его судьбе было аккуратно выставлено на полке в изголовье кровати. (Изогнутую полку Майк, всегда поеживаясь, называл «твой трон скорби».) По венам разливался героин, и я вспоминал последний раз, когда видел отца живым. Это было в ресторане на Беверли-Хиллз, он был пьяный и располневший, и, скрутившись в клубок на своей кровати, я подумал: а что, если б я тогда предпринял что-нибудь? Я просто сидел на Мейпл-драйв и смотрел, как полуденный свет наполняет полупустую столовую, мне все было безразлично, я вяло обдумывал какое-то решение. А решал я вот что: может, стоит его обезоружить? Да я запомнил именно это слово: обезоружить. Может, сказать ему слова, которые, не будучи правдой, достигнут желаемого результата? И в чем я хотел его убедить, пусть даже это была ложь? Какая разница. Что бы я ни сказал, это стало бы исходной точкой. Первая пришедшая на ум фраза: ты мой отец, и я тебя люблю. Помню, как я уставился на белую скатерть, обдумывая эту фразу. Мог ли я так сказать? Сам я в это не верил, и это не было правдой, но я хотел, чтобы так было. В какой-то момент, когда отец заказал очередную водку (было два пополудни, это была уже четвертая) и затеял поливать маму, резкое падение цен на недвижимость в Калифорнии, «твоих сестер», которые никогда даже не позвонят, я понял, что это вполне могло бы произойти и что это может спасти его. Я вдруг увидел будущее с моим отцом. Но вместе с водкой принесли счет, и отец затеял какой-то спор, и мечты мои рассеялись, и я просто встал из-за стола и пошел, не оборачиваясь, не прощаясь, и, выйдя на солнце, ослабил галстук, а парковщик уже подогнал к входу кремовый «450SL». Я ухмыльнулся своей мысли о том, что мог бы просто забыть о вреде, который отец способен причинить сыну. Больше я с ним не разговаривал. Дело было в марте девяносто второго, а в августе того же года он скончался в доме на Ньюпорт-Бич. Теперь, валяясь в квартире на Тринадцатой стрит, я понял, чему меня научил отец: какой одинокой люди делают свою жизнь.

Кроме того, я понял, чему у него научиться я не мог: что семья – если дать ей такую возможность – приносит много радости, которая потом оборачивается надеждой. Только вот мы оба так и не поняли, что сердцем были едины.

Осталось рассказать последнюю историю.

В августе я снова вернулся в Лос-Анджелес и в годовщину смерти отца встал на парковке возле «Макдональдса» на бульваре Вентура в Шерман-Оукс. Было 2:30. В достаточной мере собравшись с силами, я вышел из машины и похромал к фаст-фуду (я все еще ходил с палочкой). Я заказал гамбургер, маленькую картошку, детскую колу – я был не голоден, – взял поднос и уселся за столик у окна. Ровно в 2:40 на парковке остановился «450SL». Из машины вышел парень лет семнадцати, может, восемнадцати – разительно похожий на Клейтона. Я заметил, как сильно он вырос, его короткую прическу, и, хотя на нем были темные очки, я узнал его сразу же. Затаив дыхание, я смотрел, как он нерешительно идет к входу. Тень он отбрасывал – и это важное доказательство. Зайдя внутрь, он заметил меня и уверенно направился к столику, за которым, трепеща, сидел я. Звуки вокруг меня стали приглушенными. Я притворился, что занят распаковыванием завернутого в бумагу гамбургера, а потом поднес его ко рту и откусил немножко. Напротив меня сидел Робби, но я не мог ни посмотреть на него, ни заговорить с ним. Он тоже молчал. Когда я поднял глаза, он уже снял темные очки и направил на меня печальный взгляд. Я заплакал, все еще жуя гамбургер, и стал утираться и пытаться проглотить.