Поправки - Джонатан Франзен

– А на самом деле? – спросила Инид. Сильвия отшатнулась, потрясенная.

– Спасибо, – сказала она, хотя Инид задала вопрос потому, что вконец запуталась, а не потому, что пыталась угодить Сильвии. – Спасибо, что спросили откровенно. Порой я и впрямь думаю, не сошла ли я с ума. Вся работа вершится у меня в голове. Собираю в голове миллионы бессмысленных осколков, коплю миллионы мыслей, чувств, воспоминаний, изо дня в день, годами, сложная архитектура, леса, подмостки, точно в голове строится собор из зубочисток. Мне даже дневник не помогает: написанное на бумаге никак не соотносится с тем, что у меня в голове. Все, что я записываю, уходит от меня, словно я плыву в лодке и бросаю монетки за борт. И всю эту внутреннюю работу я проделываю без малейшей поддержки извне, если не считать слегка ущербных людей, с которыми встречаюсь на собраниях по средам и четвергам, меж тем как мой муж притворяется, будто самая суть этой гигантской внутренней работы – убийство нашей дочери – вымысел. Вот и получается, что единственными ориентирами в моей жизни остаются мои собственные эмоции!

И ведь Тед прав, когда говорит, что наша культура придает слишком большое значение чувствам, все выходит из-под контроля, и не компьютеры превращают реальность в виртуальную, а психотерапевты: люди только и делают, что пытаются откорректировать свои мысли, усовершенствовать чувства. «Работают над отношениями» и «навыками воспитания детей», вместо того чтобы попросту жениться и растить детей, как в прежние времена. Так Тед говорит. Карабкаемся с одного уровня абстракции на другой, повыше, потому что у нас чересчур много времени и денег, говорит Тед, а он-де не желает становиться частью этого процесса. Он хочет есть «настоящую» еду, видеть «настоящую» природу и говорить о «настоящих» вещах, о бизнесе, например, или о науке. По самым важным в жизни вопросам мы с ним теперь расходимся.

Он даже моего психотерапевта поставил в тупик. Я пригласила ее на обед, чтобы она сама посмотрела на Теда. Знаете, есть обеденные меню, которые не рекомендуются, когда ждешь гостей, потому что перед каждым блюдом хозяйка на полчаса отлучается в кухню. Я выбрала именно такое меню, ризотто по-милански и мясо на медленном огне, а врач тем временем сидела в столовой наедине с Тедом и допрашивала его. А на следующий день сказала мне, что подобное состояние весьма характерно для мужчин: он сумел преодолеть боль и вернуться к жизни, никаких перемен не ожидается, и мне придется с этим примириться.

Знаете, Инид, я не позволяю себе думать о мистике, о чем-то сверхъестественном, но никак не могу отделаться от мысли, что одержимость местью, которая живет во мне все эти годы, не моя. Она от Теда. Он не хотел с ней бороться. Кто-то должен был сделать это за него, вот я и превратилась в суррогатную мать, только вынашиваю не чужого ребенка, а чужие эмоции. Если бы Тед более ответственно отнесся к собственным переживаниям и не спешил как можно скорее вернуться к работе у «Дюпона», я бы, наверное, осталась прежней, продавала бы на рождественских выставках свои гравюры. Оттого-то я и сорвалась, что Тед оказался таким разумным, организованным. А мораль этой долгой истории, которую вы, Инид, были так бесконечно добры выслушать, по-видимому, заключается в том, что я все ищу и ищу в ней мораль, хотя очень стараюсь перестать.

Инид в этот миг примерещился ливень. Она видела себя в доме без стен: чтобы защититься от непогоды, под рукой были только бумажные салфетки. Дождь надвигается с востока – она поспешно изготовила бумажную копию Чипа-журналиста. У него такая замечательная новая работа! А вот туча наползает с запада – в ход пошли новые салфетки: какие у Гари красивые, умные дети, как Инид их любит! Ветер снова переменился – она бегом бросилась к северной стороне дома с обрывками салфеток, какие оставила в ее распоряжении Дениз: да, девочка слишком рано вышла замуж, но теперь повзрослела, поумнела, достигла огромного успеха в ресторанном бизнесе, вот-вот познакомится с порядочным молодым человеком. Но когда черная туча нависла на юге, бумажная салфетка расползлась у нее в руках, хотя Инид пыталась утверждать, будто недуг Ала совсем незначителен, он был бы в полном порядке, если б только научился по-другому смотреть на вещи, да еще надо подобрать правильный курс лекарств, но дождь хлестал все сильнее, сильнее, она изнемогала, и ничего, кроме промокших салфеток…

– Сильвия! – сказала она.

– Да?

– Я должна кое-что вам рассказать. Про моего мужа.

Сильвия, готовая в свою очередь слушать, усердно закивала. Увы, в эту минуту она приобрела сходство с Кэтрин Хепберн. В глазах актрисы стыло такое непонимание собственного незаслуженного счастья, что женщину, выбившуюся из низов, так и подмывало врезать по аристократической лодыжке самыми остроносыми туфлями, какие только найдутся в гардеробе. Нет, исповедоваться перед этой дамой отнюдь не следует.

– Да? – настойчивее повторила Сильвия.

– Ничего. Извините.

– Ну что вы, рассказывайте!

– Нет, ничего. Просто мне давно пора в постель. Завтра столько дел!

Она неуверенно встала и предоставила Сильвии расписаться за напитки. В лифте они молчали. Вслед за чересчур поспешным сближением – неловкость, ощущение какой-то неопрятности. И все же Инид вышла на верхней палубе вместе с Сильвией: не могла допустить, чтобы Сильвия разгадала в ней пассажирку с палубы «В».

У двери в большую палубную каюту Сильвия остановилась.

– А где ваша каюта?

– Прямо по коридору, – ответила Инид. Она уже понимала, что ее уловки ни к чему не приведут. Завтра придется сделать вид, будто вечером она заплутала.

– Спокойной ночи, – сказала Сильвия. – Еще раз спасибо, что выслушали.

С любезной улыбкой она ждала, когда Инид уйдет, но Инид не двигалась с места, растерянно озиралась по сторонам.

– Простите, а какая это палуба?

– Верхняя.

– Ой, я же не на ту палубу попала. Прошу прощения.

– Не за что. Проводить вас вниз?

– Нет-нет, я заблудилась, теперь все ясно, это верхняя палуба, а у нас ниже, гораздо, гораздо ниже. Прошу прощения.

Повернулась уходить, но так и не ушла.

– Мой муж… – Инид покачала головой. – Нет, я о сыне. Мы так и не пообедали с ним сегодня. Вот о чем я хотела вам рассказать. Он встретил нас в аэропорту, мы собирались пообедать с ним и его подружкой, но они просто испарились. Не понимаю, как это возможно, он так и не вернулся, и мы даже не знаем, куда он поехал. Так-то вот.

– Да, странно, – признала Сильвия.

– Не хочу вам надоедать…

– Нет-нет, Инид, что вы…

– Просто хотела объяснить все как есть, а теперь мне пора в постель, и я очень рада знакомству. Завтра будет много дел. Ну вот. Встретимся за завтраком.

И прежде чем Сильвия успела ее задержать, Инид захромала по коридору (ей давно необходима операция на бедре, но можно ли представить себе, только представить, как Ал управляется дома один, пока она лежит в больнице?), по пути ругая себя и за то, что поднялась на чужую палубу, где ей не место, и за то, что выдала какую-то постыдную чепуху о родном сыне. Она прямо-таки рухнула на мягкую скамью-диванчик и дала волю слезам. Бог наделил Инид достаточной чувствительностью, чтобы горевать об участи горемык-выскочек, которые, отправляясь в роскошный и дорогой круиз, покупают билеты в самые дешевые внутренние каюты на палубе «В»; но нищее детство лишило ее размаха, необходимого для того, чтобы заплатить еще по триста долларов (на каждого!) и приобрести каюты более высокой категории, так что оставалось только лить слезы. Похоже, из всех своих образованных сверстников только они с Алом ухитрились не разбогатеть.

Греки, изобретатели танталовых мук и сизифова труда, одну пытку упустили из виду: покрывало самообмана, теплое, мягкое одеяло, укутывающее страждущую душу, но всегда оставляющее что-то снаружи. А ночи становятся все холоднее.

Вернуться к Сильвии, излить ей душу?

Но тут сквозь слезы Инид разглядела под скамейкой кое-что очень симпатичное.

Десятидолларовая купюра. Сложена вдвое. До чего миленькая!

Оглянувшись украдкой, Инид проворно наклонилась. Даже прикосновение к этой бумажке доставляло радость.

Воспрянув духом, она спустилась на палубу «В». В холле еще играла приглушенная музыка, бойкие переливы аккордеона. Когда Инид вставляла ключ в замок, ей послышалось, что кто-то выкликает ее имя.

Толкнув дверь, она почувствовала изнутри сопротивление, надавила сильнее.

– Инид! – проблеял Альфред по ту сторону двери.

– Тсс, Ал, что такое?!

Привычная жизнь рухнула в тот миг, когда Инид протиснулась в полуоткрытую дверь. Вместо размеренной смены дня и ночи – нерасчлененная круговерть. Альфред, совершенно голый, сидел спиной к двери, расстелив простыни на листах утренней сент-джудской газеты. На ободранную до матраса кровать он выложил брюки, спортивный пиджак и галстук, лишнее белье свалил на вторую койку. Он продолжал выкликать ее имя, даже когда она включила свет и стала прямо перед ним. Прежде всего Инид попыталась успокоить Альфреда и надеть на него пижаму, но пришлось повозиться, потому что он был страшно возбужден, не договаривал предложения до конца, не согласовывал существительные с глаголами в лице и числе. Альфред был уверен, что уже утро, ему пора умываться и одеваться, пол у двери – это ванна, ручка двери – кран, и ничего не работает. Но все равно он норовил делать все по-своему, вырывался, отбивался от жены, довольно сильно ударил Инид по плечу. Альфред ругался, Инид плакала и упрекала его. Неукротимо дрожащими руками он ухитрялся расстегивать пижамную куртку быстрее, чем Инид ее застегивала. Никогда раньше она не слышала от него слов «г…» и «д…», но теперь Альфред произносил эти выражения с такой легкостью, будто втайне твердил их про себя много лет. Пока Инид приводила в порядок его кровать, Альфред разорил ее постель. Она заклинала мужа посидеть спокойно, он кричал в ответ, что уже поздно, он не понимает, что происходит. Даже сейчас она продолжала его любить. Быть может, сейчас – особенно. Быть может, все долгие пятьдесят лет Инид догадывалась, что в ее муже прячется маленький мальчик, и вся любовь, отданная Чипперу и Гари, любовь, за которую она, по сути, ничего не получила взамен, была лишь подготовкой к воспитанию самого трудного из ее детей. Целый час или дольше она утешала его и бранила, кляла втихомолку вредоносные лекарства, пока Альфред наконец-то не заснул. Дорожный будильник показывал тогда 5.10, а уже в 7.30 Альфред включил электробритву. Инид толком и уснуть-то не успела, так что без возражений поднялась и оделась, но, когда вышла к завтраку, почувствовала себя скверно: язык точно пыльная тряпка, голова на куски разваливается.