В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Нары, на которых приказали разместиться новеньким, кишели вшами. Поражало происходившее в бараке: драки, издевательства, самосуд, крик секс, которым занимались открыто, без всяких стеснений. Питание — четыреста граммов черного хлеба и два раза в день теплая баланда насытить не могли. Через десять дней сформировали этап: собрав группу из ста человек, под конвоем двинулись дальше. Стояло начало октября, но уже наступали морозы, которые будут тут до конца апреля. Идти с рассвета до заката, утопая по колено в снегу. Два раза ночевали в брошенных деревянных домах, где мороз доходил до десяти градусов. Наконец, добрались до цели — на огромной безлюдной местности выстуженный барак — их дом на предстоящие полгода.

Жизнь начиналась с нуля. Оградить территорию, соорудить выгребную яму, кухню и баню, провести воду, вбить в землю электрические столбы, работая при этом с утра до вечера в лесу. Их разбили на бригады, каждая из которых совместно несла ответственность за конкретный участок работы, а внутри — на группы из нескольких человек, для обработки деревьев. Двое дерево пилили, остальные срубали ветки с уже поваленнго дерева. Большинство из вновь прибывших понятия не имели о специфике своей работы, и поначалу мало что удавалось сделать. Им и в голову не приходило, что на пятнадцатиградусном морозе дерево, утратив эластичность, может рухнуть раньше времени. Так и случилось. Хорошо еще, что дерево никого не зашибло, но своими ветвями здорово задело одного из работавших — польского сапожника. Парадоксальным образом для него это происшествие стало подлинным спасением. На санях его отвезли в лагерь, дали освобождение от работы, а когда начальство прознало про его профессию — бесценную в условиях повсеместного отсутствия обуви, ему велели открыть в лагере сапожную мастерскую. Сидел он себе в тепле, получал неплохое пропитание, и все ему завидовали.

Поначалу заключенные в массовом порядке заболевали и умирали — от голода, холода, бессилия. Они не в состоянии были работать, а следовательно, снижалась и общая норма выработки. Власти забеспокоились, организовали медпункты, которые к тому же подчинялись не лагерному начальству, а Наркомздраву. При всем отсутствии элементарных медицинских средств выручало еще и то, что фельдшеры были, как правило, порядочными людьми и в меру своих возможностей помогали заболевшим.

Янеку «повезло»: отморозив пальцы ног, он попал в лазарет. Освобождение от работы, две недели в теплом месте, еда посытнее — вот условия, которые позволяли хоть немного восстановить силы, чтобы не скатиться окончательно в доходяги. У фельдшера, честно сказать, никаких средств, кроме йода, для лечения отмороженных конечностей не было, но он сумел спасти ему пальцы. А может, и жизнь.

Нестерпимым был голод. Количество еды зависело от выполненной дневной нормы. Самая маленькая порция — миска водянистой жидкости под названием суп два раза в день и четыреста граммов хлеба — предназначались для тех, кто нормы не вырабатывал, вследствие чего организм быстро истощался. Но и самой большой порции не хватило бы насытить желудок Летом и осенью поддерживали лесные ягоды, брусника, клюква, шиповник, грибы. Зимой было гораздо хуже. Мороз до сорока градусов и ниже. Теплой одежды никакой. Спустя некоторое время удалось раздобыть фуфайки и ватные штаны, валенки бы иметь, но вот именно их и не доставало. Вместо них выдавались толстые носки, до самых колен, из войлока. Заключенные надевали на них лапти из лыка. Так возник особый вид обуви — пайпаки. Незаменимые в мороз, они не уберегали от сырости — хуже того, намокая во время многокилометровых маршбросков с места на место, создавали адские муки.

Еще одна пытка — дорога. Выходили засветло, возвращались после заката. Весной и осенью часами хлюпали по грязной, болотистой, сырой почве. Зимой — по колено в снегу, сквозь вихрь и пургу. Во время одного из таких кошмаров, возвращаясь в зимние сумерки, смертельно усталый после десяти часов тяжелой рубки леса, Янек вдруг почувствовал, что ничего не видит. Он потерял зрение. Чтобы не заблудиться в лесу, схватил шедшего перед ним товарища за край куртки, так и дотащился до «дома». Утром зрение вернулось. А вечером все повторилось сызнова. Он заболел распространенной тут куриной слепотой — болезнью, развивавшейся на почве авитаминоза. И опять его спас фельдшер. Ложка сырой измельченной печени — и болезнь отступила.

Как можно вместить в несколько страниц страшную пятилетнюю быль? Рассказать телеграфным стилем о перенесенных страданиях? «Нечего тут распространяться, — говорит Янек. — Все, что надо, описали Солженицын, Херлинг-Грудзиньский и другие».

И все же ему с Камиллой несказанно повезло: они имели право на переписку и могли раз в месяц сообщать друг о друге. Какое счастье, что письмо, в котором она прислала свой адрес, застало его еще на свободе! В тюрьму бы оно уже не пришло: заключенным до приговора почта не полагалась, и в течение всех этих лет они бы не имели представления о судьбе друг друга. А сейчас можно было за мать хотя бы не беспокоиться — после того как написала, что работает врачом в медпункте. Благодаря этому и выдержала. Но никогда и никому не рассказала, что выпало на ее долю.

Через четыре года в Янеке проснулась надежда, что дождется конца срока, и он стал строить планы на будущее. Бывшим заключенным не разрешалось жить ни в больших городах — их было сорок, ни в прифронтовой зоне. Во всей стране у него не было ни живой души. И он написал матери, прося совета. Она поделилась своими беспокойствами с пациенткой — старушкой-колхозницей из западной Сибири, с которой подружилась. Старушка, которая вскоре умерла, вот что предложила: «Ты заботишься обо мне, как дочь, пусть твой сын едет к моим, Гуляевым, в Томскую губернию. Я напишу, чтоб ему помогли».

30 апреля 1943 года пятилетний срок завершился. Но надо, чтоб такое совпадение, — на следующий день Первое мая! По такому случаю полагались два выходных, следовательно, будет закрыта лагерная канцелярия в Соликамске, оформлявшая увольнения. Предписания строго соблюдались до нелепости. Отсидев положенное, заключенный ни на час не имел права задерживаться на территории лагеря. И Янеку приказали: иди, мол, по добру, по здорову — снова придешь третьего мая. Он тогда заболел и рассчитывал отлежаться в лазарете. Но начальство не разрешило: главное ведь порядок! Ему сунули буханку хлеба и вытолкали взашей.

Первые дни на свободе, о которой столько мечтал, без крыши над головой. Бродил по улицам с мыслью о тарелке горячего супа, но милостыню просить духа не хватало. Спать устраивался на крыльце Дома культуры, дождавшись конца последнего киносеанса: после того как все выйдут, можно тут примоститься. Третьего мая снова пришел в лагерь. Прощальный ритуал подразумевал врачебный осмотр. Он весил тогда сорок шесть кило. Осматривавшая его врач изумилась: «Как это вы в таком состоянии дожить умудрились?»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});