В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Первой тюрьмой оказалась Лубянка. Сначала обычный тюремный ритуал. Личный досмотр, когда отбираются часы, шнурки, пояса, ремни, блокноты и карандаши. Потом камера. В ней толчея. Духота. Никакой связи с внешним миром. Через неделю в тюремной машине с надписью «хлеб» его везли вместе с другими в Бутырки. Один из сокамерников, бывший сотрудник НКВД, еще недавно шеф уездного управления ГПУ, рассказывал по дороге, как из него старались выудить соответствующие признания и как он безуспешно пытался покончить с собой. Лишь теперь Янек всерьез ужаснулся.

В Бутырках, старой царской тюрьме, в камеру, предназначенную для двадцати человек, впихнули около ста. Не хватало мест на нарах, тянувшихся вдоль стен, и часть людей вынуждена была спать прямо на каменном полу. Чтоб больше поместилось людей на нары, все ложились боком и по команде переворачивались. Еда была вполне сносная, но мучила жуткая жара и отсутствие свежего воздуха. Два раза в день выводили к отхожему месту. Кому этого не достаточно, пользуйся парашей — бочкой, стоявшей в углу камеры. Привыкнуть к ней было нелегко, да что поделаешь, не раз она выручала.

У всех заключенных отбирались острые предметы: иглы, шпильки, застежки. Если требовалось что-то зашить или заштопать, стражник по просьбе старосты камеры давал необходимые нитки с иголкой, которые надо было неукоснительно возвращать. Однажды игла исчезла. Стражник предупредил: не найдется, вся камера останется без прогулки и свежего воздуха, то есть без ежедневного променада по внутреннему тюремному двору. Обследовали каждый сантиметр помещения. Одежды осмотрели все до нитки. Бесполезно.

Оставалось единственное место, куда могла попасть игла, — параша. Пользуетесь, будьте любезны, лезьте в бесценный клад. Иного выхода не было. Староста камеры велел отнести бочку к общему туалету, вылить содержимое на пол и искать до тех пор, пока игла не найдется. Вызвались четыре человека — самые сильные и не так измученные следствием. В том числе и Янек. Три часа рылись в отходах. Нашли-таки иголку в бочке говна, и старинная пословица обрела новые краски.

В награду они получили возможность внеурочно сходить в баню. И на всю жизнь благодарность сокамерников, ради которых спасли ежедневную привилегию — пятнадцать минут прогулки. Только чувство солидарности и сообщности могло уберечь людей от упадка духа. У большинства следствие было уже позади, и теперь оставалось дожидаться приговора. Те же, кого еще вызывать продолжали, возвращались физически и психически разбитыми, с опухшими от многочасового стояния ногами — особого рода пытки.

К счастью, Янека миновало самое страшное — допросы. На это, мне кажется, были три причины. Во-первых, к концу 1938 года спала волна репрессий, сократились предписания сверху любой ценой вышибать признания и применять высшую меру наказаний. Во-вторых, ему попался довольно добродушный следователь, без садистских наклонностей, который производил впечатление человека, рутинно выполнявшего свои обязанности, без всякого рвения. А в-третьих, ему парадоксальным образом помогло двукратное, а в итоге окончательное исключение из комсомола. Он и так был квалифицирован как контрреволюционный агитатор, предъявлять ему еще какую-то вину смысла не было, тем более что сам он ничего из себя не представлял и мало подходил под политическое дело, которое предстоит раздуть.

Правда, снисходительное к нему отношение вполне могло быть просто случайностью, счастливым стечением обстоятельств или возникнуть по недосмотру. Никто так и не понял, почему судьба складывалась так или иначе. Бывало, людям помогала ошибка, сделанная в ведомости, в фамилии, в дате рождения. Случалось, спасение зависело от пропавших документов, а приговор — от даты ареста. Или от судьи, которому либо все надоело, либо он только входит во вкус. Янеком занимался ленивый судья. Пару раз вызвал на допрос. Свидетели — друзья-сверстники — подтвердили его вину. «Вел контрреволюционные разговоры?» — «Вел». «Распространял антисоветскую пропаганду?» — «Распространял». На том и порешили.

В Бутырках он провел почти шесть месяцев. От начала мая до ноября 1938 года. Какого-то ноября приказали выйти из камеры. С вещами. Дали прочесть и подписать документ, который гласил, что обвиняемый по статье УПК 58/10 за «контрреволюционную пропаганду» приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.

Приговоренным протягивали специальные бланки, на которых писался адрес близких, — возможность обзавестись теплой одеждой. Рассчитывать на тулупы и валенки могли лишь те, у кого были родные. Янеку просить некого. В Москве на свободе одна Кася — дочь Макса, но напоминать НКВД о ее существовании… В путь пришлось двинуться в летних полуботинках, которые к тому же еще и жали.

Увозили их ночью, под конвоем, с подмосковной станции. Столыпинские вагоны сохранились с дореволюционных времен и выглядели на удивление добротными, по сравнению с товарными или предназначенными для скота, — в этих перевозили заключенных уже во время войны. В каждое купе распределяли по восемь человек. С Янеком ехали самые разные: студенты, какой-то художник, политический деятель, прокурор, поэт, всю дорогу читавший свои стихи. Говорили обо всем. Только не о политике. Два раза в день им давали соленую рыбу и немного воды. Очень хотелось пить. Ехали пять дней, не ведая куда.

Из вагонов их выпустили в Соликамске, на Каме, к северу от Урала. Там размещался главный постой «Лагеря лесных работ — Усольлаг 10». Вокруг городка в больших уральских лесах разбиты «подлагеря» — лагпункты. Узники проводили там по нескольку месяцев, вырубая вокруг лес на десятки километров. Когда слишком много времени требовалось на то, чтобы добраться до места назначения, лагерные власти закрывали этот пункт и открывали следующий, двигаясь так в глубь леса.

По прибытии в Соликамск их повели в распределительный лагерь. Довольно долго маршировали и только ночью подошли к огромному бараку. Там задержались на долгий постой. В бараке на нарах в три этажа возилось уже триста-четыреста мужчин и женщин — главным образом уголовников и проституток Уголовники не медля набросились на вновь прибывших — ведь те были лучше одеты. С них срывали меховые одежды и валенки, отбирали чемоданы и кофры, взамен кидая рваное тряпье.

Нары, на которых приказали разместиться новеньким, кишели вшами. Поражало происходившее в бараке: драки, издевательства, самосуд, крик секс, которым занимались открыто, без всяких стеснений. Питание — четыреста граммов черного хлеба и два раза в день теплая баланда насытить не могли. Через десять дней сформировали этап: собрав группу из ста человек, под конвоем двинулись дальше. Стояло начало октября, но уже наступали морозы, которые будут тут до конца апреля. Идти с рассвета до заката, утопая по колено в снегу. Два раза ночевали в брошенных деревянных домах, где мороз доходил до десяти градусов. Наконец, добрались до цели — на огромной безлюдной местности выстуженный барак — их дом на предстоящие полгода.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});