Современная французская новелла - Андре Дотель

Поль прикрыл глаза. Хотя их окутывала темная ночь, совершенно беззвездная, ему нужна была еще и внутренняя тишина и темнота. Музыка рвала ему сердце. Было это очень давно. Жюлиус играл эту же сонату; как-то вечером он неожиданно встал и попытался вытащить пианино на террасу: «Да помоги же мне!» — и под неумолчный говор берез в парке начал играть Шуберта с какой-то вымученной страстной одержимостью, что было ему так несвойственно, и вместе с тем в игре его чувствовалась уверенность, что дается выбором, окончательным, страшным выбором. Оба они, не шевелясь, слушали, как гаснут в воздухе последние звуки, потом Жюлиус откашлялся и сказал, что к этому разговору он просит никогда не возвращаться. «Я хочу, чтобы ты знал… Я умру через полгода, самое большее через год. Неоперабельный рак. Мне хочется записать еще несколько дисков, а потом — adios. В этой стадии рак практически неизлечим, особенно в мои годы. Я решил закончить то, что начал, — цикл сонат Бетховена. Операция дней моих не продлит или продлит совсем не намного, а мне из-за этого придется оторваться от рояля. Это я и хотел тебе сказать, ты поймешь… Все уговаривают меня лечь на операцию, но я не могу этого больше слышать. Я уезжаю, поселюсь один в Лондоне или Нью-Йорке, буду работать до последнего дня. Вот и все».

В воздухе под рукой этой женщины погас последний звук. Женевьева молчала.

— Сегодня, — устало вздохнув, произнесла пианистка, — я, с вашего разрешения, ничего больше играть не стану, после этой сонаты я чувствую себя окончательно разбитой. — Она потихоньку опустила крышку рояля. — Завтра — другое дело.

Женевьева поблагодарила: завтра они уезжают, но все равно она доставила им огромную радость. «Мой муж очень любит именно эту сонату». И исполнила она ее прекрасно.

Поль оторвался от своих дум без грусти. Жюлиус уехал, закончил свой труд. Умирал он тихо, без боли, без мук, что само по себе уже было чудом, и, когда Поль в последний раз видел его, он лежал на постели, бледный как мертвец. Собрав последние силы, умирающий шепнул Полю на ухо, что любая жизнь прекрасна уже тем, что сама может выбрать себе конец, впрочем, прекрасна, когда она делает любой выбор. На этой же неделе Поль оставил Леонору.

У дверей Женевьева удержала его руку. «Не зажигай, ладно?» Она знала про Жюлиуса, знала все. Он ласково коснулся ее волос. Он любил Женевьеву. Иной раз надо говорить самому себе правду.

Их разбудил стук кулака в стену и веселые звуки Пуленковского «Ослика», скакавшего галопом. Женевьева фыркнула. «Что за несокрушимое у нее здоровье!»

Все кончилось к общему благополучию. Он увезет ее в Ла-Рошель, это всего в двухстах километров отсюда.

Туда он всегда наезжал один.

Всегда ли равен франк двадцати су?

Одна лавочка на Верхней улице поражала и зрение и слух. Пожалуй, прежде всего слух. Когда постоянный покупатель уверенной рукой отворял дверь, звучал не обычный звонок, чаще всего пронзительный и неприятный, и не новомодный, двухтональный, с перезвоном, какие ставят некоторые торговцы ради шика, а звякал старый, надтреснутый колокольчик, проще говоря, овечий бубенчик. Он тоненько дребезжал, не сразу смиряя свой резкий голосок, и вызывал у меня во рту привкус уксуса. Я и сам затруднился бы объяснить, в чем тут дело, потому что таких бубенчиков у нас никогда и не бывало, но всякий раз, прислушиваясь к его треньканью, я возвращался мыслью к тем давним временам, когда мясо было редкостью, а картошка шла и на завтрак, и на обед, и на ужин. Картошка с уксусом и чесноком…

Разумеется, прохожий невольно оборачивался и внимательнее приглядывался к витрине. Черные деревянные рамы с белым ободком. Издали казалось, что это «Бюро похоронных принадлежностей» или «Срочный пошив траурной одежды», и, если бы за широкими стеклами, по которым полукругом шли буквы, красовались похоронные венки, никто бы не удивился.

Но это совсем не так. Вывеска над дверью гласила: «У Мелани», и была выведена неверной рукой, ибо старуха владелица каждый год самолично подновляла эту надпись; прицепленная к дверной ручке вторая рисованная вывеска, на этот раз небольшая, извещала, что здесь продаются «фирменные кондитерские изделия», а за прилавком не торговали ни венками из искусственных цветов, ни траурными, сшитыми за 24 часа одеждами. Сахарные пальчики, леденцы, нуга твердая и нуга мягкая, миндальные пирожные — вот что обнаруживал покупатель у Мелани, не говоря уже о знаменитых печеньях, которые в других местах зовутся «керворе». Я-то называл их попросту — очевидно, виной тому странная игра памяти, — «сладкие сердечки»; и верно, попробуешь одно такое сердечко — и кровь начинает струиться быстрее и чувствуешь себя по-настоящему ублаготворенным.

Небольшие кусочки дрожжевого теста бросают в растопленное масло — в Лотарингии эти «керворе» получаются самых причудливых форм и каждая семья метит их, если только можно так выразиться, своим собственным тавром, идущим из глубины веков. Так моя бабка, не обладавшая изысканным вкусом, выбрала себе обыкновенный ромб, зато уж не изменила ему ни разу. А вот Мелани не поддалась на удочку банальных вкусов и проявила подлинное вдохновение: ее печенье поддерживало честь своего имени, казалось, сладкие кошечки всего мира изгибали спину в котле с кипящим маслом, они обжигали рот, хрустели на зубах, выпуская свои сахарные коготки.

О, конечно, все это не в один день сделалось, я тугодум, и мне это даже доставляло некоторое удовольствие — поэтому я не сразу обнаружил, что печенья Мелани обладают немалыми достоинствами, помогают ей и бьют прямо в цель. Не то чтобы они были сродни знаменитым прустовским «мадленам», да и для чего, в сущности, пускаться на поиски утраченного времени. Но они были не просто лакомства. Нет, нет. Они связывали поселок с его прошлым и воскрешали мое собственное прошлое… Прошлое, которое совсем не было таким уж счастливым. Но разве речь сейчас идет обо мне?

Разумеется, как и все прочие, я стал захаживать к Мелани. И вовсе не ради ее печений, бог ты мой, конечно, нет! А для того, чтобы понять… Однако для того, чтобы понять, надо, хочешь не хочешь, составить себе хотя бы некоторое представление о Лотиньяке.

Поселок щетинился крышами у подножия крутой скалы, изрезанной пещерами троглодитов, где гнездятся теперь вороны. Религиозные войны отошли в далекое прошлое, и ныне, хотя вода тут и там сочится из этого ноздреватого куска швейцарского сыра, поставленного природой на попа, проще повернуть водопроводный кран, чем идти к источнику. Так что жители Лотиньяка начисто разлюбили свои лесенки и свои ведра и обосновались подальше от меловой стены утеса — на склонах, под осыпью. Время от времени сверху срывается внушительный камень и, пролетев, как зловещая птица, падает на крышу, но, благодарение богу, до сих пор ничего не сокрушил, если не считать нескольких черепиц, которые и не такое на своем веку видали. Впрочем, они ко всему готовы! Судите сами, каждая черепица в три пальца толщиной, так что ее и камнем не пробьешь.

Любопытный край. Откуда только берется эта вода, которая журчит повсюду, пузырится и глухо бормочет при любом дожде, а когда налетает гроза — с ревом обрушивается на лежащие в низине улочки? Из озера. А само озеро дремлет там, на вершине скалы, над нашими головами. Действительно наверху, не меньше, чем в ста метрах над нами. Во впадине скалы. Да, да, озеро, а не какая-то там лужа. Но наполняет его святой дух, а вода из него вытекает в Дьяволову бездну. Мечта, а не озеро; знай я про него раньше, я бы выбрал его. Но только открыл я его существование по чистой, да еще весьма зыбкой случайности. Здешние люди не любят о нем говорить.

Само собой, тайна рано или поздно открылась, наука разгадала загадку: озеро питается талыми водами, стекающими с вершины горы, а также из расселины в самой скале; уходит вода через сотни трещин в той же скале, так что, десятки раз фильтрованная и профильтрованная, она чиста, как хорошая водка. Ладно, пусть будет так. Из-за такой мелочи никто эти наименования менять не собирается, все равно бесчисленные источники, питающие озеро, наполняются святым духом, а Дьяволова бездна все так же алчно поглощает воду. Как говорит здешний стражник Жан Люпен, если бы его окрестили Арсеном[22], поди знай, что тогда бы произошло. Вот так и с озером. С одной стороны, святой дух, с другой — дьявол, тем и поддерживается равновесие. И пусть спелеологи сколько угодно толкуют себе по-другому. А главное, по-нашему куда красивее получается. Он здешний златоуст, этот наш Жан Люпен.

Озеро холодное. Во всех смыслах слова. Ледяная вода, берега голые. Когда я впервые добрался до него после долгой, утомительной ходьбы под солнцем, мне не захотелось ни присесть на бережку, ни напиться водички. А ведь вода здесь прозрачная, еле-еле подернута рябью… и вот поди ж ты! Я невольно даже отступил на шаг. Может, я и был не прав, но такова уж человеческая натура, ведь так? По словам нашего стражника, ее не переделаешь. Так вот, натура моя воспротивилась.