Два года на палубе - Ричард Дана

Около десяти часов капитан созвал нас, и мы возвратились на судно в приподнятом настроении, получив большое удовольствие от необычного зрелища, оказавшись благодаря этому в глазах команды важными персонами, которым есть что порассказать. К тому же теперь нам предстояло съезжать на берег каждый вечер, пока не окончатся празднества, длящиеся обычно не менее трех дней. На следующий день двоих из нас послали в город, и на обратном пути мы не преминули заглянуть к сеньору Нориэго. Музыканты были на своих местах и слегка пощипывали струны. Кое-кто из низшего сословия уже развлекался танцами, которые продолжались с небольшими перерывами весь день. Впрочем, только к вечеру собирается настоящая толпа, появляются люди высшего круга (élite) и всех охватывает воодушевление. В последний день праздника мы опять попали на берег, но монотонная гнусавая музыка, протяжные выкрики женщин, служившие словно аккомпанементом, и хлопки в такт вместо кастаньет показались нам на этот раз утомительными. Зато мы сами стали предметом внимания. Наши матросские костюмы — а мы тщательно следили, чтобы они всегда были аккуратны и без малейшего изъяна — вызывали немалое восхищение, а со всех сторон нас просили, чтобы мы показали танец американских матросов. Однако после двух-трех смехотворных па, проделанных некоторыми нашими земляками около мексиканок, мы почли за лучшее представить зрителям американские танцы. Наш агент, облаченный в тесный черный фрак, доставленный из Бостона, в высоком крахмальном воротничке, выглядевший так, словно он насажен на вертел и может двигать только руками и ногами, тоже вышел в круг сразу после Бандини, и мексиканцы могли по достоинству оценить грациозность янки.

В последний вечер праздник продолжался с еще большим задором, однако в самый разгар веселья капитан велел нам отправляться на судно, так как был сезон зюйд-остов и он боялся слишком долго задерживаться на берегу. Его предусмотрительность оказалась ненапрасной — в эту же ночь мы оставили якоря на грунте как плату за развлечения на берегу, вышли в море, спасаясь от зюйд-оста, который продлился двенадцать часов, и вернулись на свою якорную стоянку только на следующий день.

Глава XXVIII

Вести из дома

Понедельник, 1 февраля. После трехнедельной стоянки мы снялись на Сан-Педро, куда прибыли на следующие сутки, буквально пролетев расстояние между портами с попутным ветром, который за все время перехода не изменился ни на один румб. В Сан-Педро оказались «Аякучо» и «Пилигрим», которого мы не видели с 11-го сентября, то есть около пяти месяцев. Я ощутил даже нечто похожее на прилив нежности к «старику», служившему мне домом почти год. К тому же он вызывал в моей памяти не только воспоминания о первых испытаниях в море, но и о Бостоне — о том причале, который мы покинули, о якорной стоянке на рейде, прощальных взглядах и еще многом другом, что теперь уже едва ощутимыми звеньями связывало меня с тем миром, в котором я когда-то жил и куда, даст бог, смогу еще возвратиться. В первый же вечер я отправился на «Пилигрим» и застал на камбузе нашего старого кока, забавлявшегося той самой флейтой, что была подарена мной при расставании. Я от души пожал его руку и нырнул в кубрик, где оказались все мои старые приятели, обрадовавшиеся моему появлению, тем более что они считали нас погибшими, особенно после того, как не застали нас в Санта-Барбаре. «Пилигрим» пришел в Сан-Педро из Сан-Диего и стоял здесь уже около месяца, приняв три тысячи шкур в Пуэбло. Но, как говорится, «sic vos, non vobis» [48] — мы забрали их на следующий же день и, наполнив свои трюмы, 4-го снялись вместе с «Пилигримом». Он опять шел в Сан-Франциско, а мы — в Сан-Диего, куда прибыли 6-го.

Мы всегда радовались приходу в это уютное местечко, где был наш склад, и чувствовали себя там почти как дома, особенно я — ведь я «просидел» на здешнем берегу целое лето. В порту не было ни одного судна: «Роса» ушла в Вальпараисо, а «Каталина» — в Кальяо. Мы разгрузили шкуры и через четыре дня были снова готовы идти за ними, но теперь уже, о радость, в последний раз! Более тридцати тысяч шкур было доставлено, обработано и уложено в сарай, и эти шкуры вместе с теми, что предстояло еще собрать «Пилигриму», составляли наш полный груз. От одной мысли, что мы пойдем вдоль побережья в последний раз, мы чувствовали себя уже дома, хотя должен был пройти почти год, прежде чем мы увидим Бостон.

По своему всегдашнему обычаю я провел вечер у печи сандвичан. Но теперь там не было шумно и весело, как прежде. Обитатели печи говорили, что открытие островов Южных морей европейцами обернулось для всех островитян величайшим проклятием. И воистину, каждый, кто хоть немного знаком с историей наших деяний в тех краях, признает, сколь это справедливо. Ведь белые люди завезли туда вкупе со всеми своими пороками еще и болезни, дотоле неизвестные островитянам, и теперь коренное население Сандвичевых островов ежегодно убывает на два с половиной процента. Похоже, что народ этот обречен. Злой рок тех, кто называет себя христианами, повсюду преследует их, и даже здесь, в этом забытом богом месте, два молодых островитянина чахли от недуга, который никогда не сразил бы их, если бы они не общались с людьми, прибывшими в Калифорнию из христианской Европы и Америки. А ведь совсем недавно я видел сильных, жизнерадостных юношей с отменным здоровьем. Один был не слишком болен и еще ходил, покуривая свою трубочку и стараясь болтовней поддержать хорошее настроение. Зато другой, мой друг и «Aikane» (Надежда), являл собой ужасающее зрелище — его глаза, глаза мертвеца, глубоко запали в глазницы, щеки ввалились, ладони походили на две клешни. Ужасный кашель сотрясал все его тело. Довершали картину едва слышный шепчущий голос и полная неспособность самостоятельно передвигаться. Под ним была только циновка, брошенная на землю, о лекарствах и хоть каких-то удобствах не было и речи, и никто не заботился о нем, кроме канаков, которые, при всем желании, ничем не могли помочь ему. При виде его у меня потемнело в глазах. Несчастный! Все четыре месяца, прожитые мною на берегу, мы почти не разлучались, ни во время работы, ни в лесу, ни на рыбной ловле. Я сильно привязался к нему, и общение с ним было для меня куда приятнее, чем с соотечественниками. Не сомневаюсь, что он был готов для меня буквально на все. Когда я забрался в печь, где лежал Надежда, он посмотрел на меня и тихо сказал с радостной улыбкой на устах: «Aloha, Aikane! Aloha nui!». Я утешал его, как только мог, обещал попросить у капитана лекарство из аптечного ящика, уверив, что капитан поможет всем, что в его силах, ведь Надежда столько лет работал на берегу и на наших судах. Вечером, вернувшись на судно и забравшись в свою койку-гамак, я долго не мог уснуть.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});