Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

Пробежав версту, Алексашка перевел дух. Сел на траву, отдышался, вытер потное лицо. Вспомнил, что в малиннике остался армяк. Смотрел на чащобу, что подступала к самому шляху, и думал: полно зверя в лесах. В еловых ложбинах волки логова роют. В осинниках на сухих плешинах бродят сохатые. Среди мшистых купин устраиваются на лежку зайцы. А соболей, да белок, да всякой всячины — полным-полно. Когда загон стоял в лесах, зверь обходил людей, и не думалось Алексашке, что не так уж и спокойно в чащобе. Ан на тебе. Боязно стало ночевать в лесу.

Под вечер Алексашка пришел в деревню. В ней, как и в других, было тихо и пусто. И все же люд был. Возле одной из хат отрок тесал лесину. Алексашка подошел. Тот замялся, увидав незнакомого человека, но оказался разговорчивым.

— До Мугулева верст со двадцать, — говорил он. — Прямком, може, десяток. Да не ходили прямком. Болото…

Заходить в Могилев Алексашке не хотелось. А есть ли обходной шлях, отрок не знал.

— Казаков не слыхать?

— Говаривают про казаков, — отрок повел плечом. — Только никто не видал их.

Алексашка присел на завалинку. Хотелось есть. У отрока не хотел просить хлеба. А в хате услыхала разговор старуха. Вышла, щурясь, рассматривала Алексашку.

— Казаки объявились? — спросила она отрока.

— Не знаю, — буркнул отрок. — Человек говорит.

— Что за человек? — уставилась старуха. — Странник ли?

— Странник, — согласился устало Алексашка.

— Не стар, а странник. Иди в хату, отдохни…

Не просил Алексашка, а старуха налила миску крупника.

— Хлеба нет, — словно извинялась старуха. — Не хватает от лета до лета.

Старуха спросила, откуда идет Алексашка, куда держит путь, встречал ли на дорогах черкасов и правда ли, что черкасы несут грамоты, что отныне люд литовский будет под рукой русского царя.

— Про грамоту не знаю, — ответил Алексашка. — Ходит молва, что царь заступится за чернь.

Показалось Алексашке, что лицо старухи засветилось.

— Чтоб слова твои сбылись, — старуха перекрестилась и отроку в открытую дверь: — Иди, Лука, крупнику хлебни!

Десять дней был в пути Алексашка. Шел через места Орша, Сенно, Ушачи. И везде слыхал разговоры про черкас, которые ведут войну с панством, про русского царя Ликсея Михалыча. Когда с правой руки обходил Полоцк, до которого было верст пятьдесят, млела душа и сильней билось сердце.

К Дисне подошел в полудень. Показались кресты Воскресенского монастыря, крыши хат. И вдруг оробел Алексашка. Остановился в раздумье у берега Дисны-реки, за которой лежал город. Где-то правее должна быть Двина. Но ее не видно. Приметил только мост. На него не пошел — боялся стражи. Да и платить нечем. Три злотые, зашитые в порты, берег на трудный час. Алексашка нашел брод и перебрался через него.

В Дисне Алексашка никогда не был, но слыхал о городе, что он многим меньше Полоцка и Пинска, стоит на сухом песчаном месте, зажатом реками. Алексашка миновал пустынную и тихую рыночную площадь, за которой виднелись белые стены монастыря. Вдоль каменной ограды прошел к воротам. Они были раскрыты. В глубине двора стоял дом на два этажа. Направился к дверям. В полутемном коридоре было прохладно, пахло плесенью. Откуда-то из темноты бесшумно выплыл хромой бородатый старец. Он остановился поодаль, ожидая, что спросит Алексашка.

— К отцу Афиногену.

Сиплый голос ответил:

— В своих покоях игумен… — и заковылял к двери.

Костлявой рукой старец показал на пристроенный к дому флигель. Алексашка направился к нему. На пороге встретил смотрителя.

— Жди, — попросил он.

Алексашка ждал долго. Наконец растворилась дверь и показался сухой седобородый старик в старой, выцветшей рясе. Длинное лицо его было изрезано тонкими морщинами. Под седыми бровями светились живые, подвижные глаза. Он испытующе посмотрел на Алексашку.

— Зачем надобен тебе, сын мой?

— Старец Змитрий велел поклониться тебе, — Алексашка склонил голову.

— Где свели вас пути? — Афиноген скрестил на груди руки.

— Под Речицей я в казацком загоне был. Родом из града Полоцка. Домой вертаться не могу — беглый.

— Чем помогу тебе?

— Молю богом, дабы приютил.

— Пойдем в келью, — предложил отец Афиноген.

Алексашка шел следом по крутым скрипучим лестницам. В келье отец Афиноген показал на скамейку. Алексашка сел. Потом долго и подробно рассказывал про обиды, которые чинил лейтвойт полоцкий пан Какорка, почему и как попал в Пинск, про Ивана Шаненю и последний бой под Лоевом. Отец Афиноген слушал, пощипывая бороду, и высокий лоб его то сходился в паутине морщин и складок, то становился гладким и прямым. Неподвижно и настороженно сидел игумен, когда рассказывал Алексашка о стремлении черни Пинска пойти под руку московского царя. Еле заметно вздрагивала седая бровь отца Афиногена.

Дивным показался игумен Алексашке. Сколько ни говорил о житии черни в Пинске, о жестоких боях, в которых лилась христианская кровь, — ни словом не обмолвился отец Афиноген, ничего не расспрашивал. Поднявшись со скамьи, проронил только одно слово: «Тяжко…» — и, подумав, сказал:

— У Левки на постое будешь…

2

Левка жил неподалеку от монастыря в просторной новой избе. Состоял он в цехе сапожников сафьяновой работы, был уважаем среди ремесленной братии. Два года назад у Левки померла баба. И он вскоре взял в хату молодую грудастую Татьяну, хотя самому было за пятьдесят и силой мужицкой не славился. В молодости Левка пострадал: ретивая побыла лягнула по голове копытом. Долго хворал Левка и оглох на одно ухо. Руки у Левки умелые. Пошивает так, что люди качают головами от удивления. Шановное панство заказывает Левке сафьяновые сапоги, башмаки для паненок и девкам обуток. Панство хорошо платило, и люд знал, что у Левки деньга есть. А Левка клялся, что только сводит концы с концами, ибо товар теперь дорогой. Левка встретил Алексашку по-свойски. Почесал затылок и сморщился.

— Мне челядник не надобен. Живи… Или ремесничать хочешь?

— Деньги нет начинать, — развел руками Алексашка. — Гол как сокол.

— Говоришь, коваль? — и подставил левое ухо.

— Коваль, — громче ответил Алексашка.

— Вступай в цех… Неси присягу и две копы литовских в цеховую скрынку. Потом стучи себе…

— Чем стучать? Ни молота, ни меха, ни железа.

— Ну так, — сочувственно согласился Левка, — в долг бери.

— Кто даст? — усмехнулся Алексашка. — У тебя возьмешь?

— Нету! — выпалил Левка и затряс головой. — Нету…

Чтоб Левка не тревожился за харчи, Алексашка положил на стол злотый. Левка взял монету, попробовал на зуб.

— А говоришь, деньги нет…

Появление в доме незнакомого мужика баба Левки, Татьяна, встретила безразлично. Только окинула пришельца коротким осторожным взглядом. А когда Алексашка перехватил этот взгляд, повернулась спиной, крутанув толстыми бедрами.

О том, что у Левки появился постоялец, городские цехмистеры узнали через несколько дней. И сразу же пошли толки. Одни говорили, что Левка взял себе челядника. Другие утверждали, что это вовсе не челядник, а коваль, который откроет свой цех. Всполошился дисненский коваль Ничипор: появился у него соперник. Встретив Левку, Ничипор кричал ему в ухо:

— Пущай идет, откуда пришел!.. Не потребен он здеся… Сами без дела сидим…

— Заходь в хату и ему скажи, — отвечал Левка.

Только Алексашка сам еще не знал, чем будет занят в Дисне. Открывать цех — не за что. В Пинске железа было не достать, а здесь тем паче. Да и понять не мог, почему игумен направил его на постой к Левке, если в городе есть ковали. И только пожив у сапожника, стал понимать, что к чему. По вечерам, когда в хате темнело и шить было трудно, Левка откладывал в сторону кожи, усаживался на низкой завалинке, подставив под грудь острые колени, и просил Алексашку рассказывать про то, что было в Пинске. Алексашка рассказывал. Однажды Левка признался, что вести доходили до Дисны, что чернь принимала их неспокойно и на то время притихли иезуиты и панство — боялись, чтоб не зашугало полымя здесь.